постепенно становишься дурным человеком?» Он решил обдумать это после.
А сперва – навести справки об этом как бы французском как бы театре, который развлекал наполеоновскую армию, пока она стояла в Москве.
Осеннее солнце вдруг раскочегарилось. Небо было голубым. Настроение у Мурина – бодрым. На Большой Никитской не было ни души. Зловещий приказ не ездить поодиночке казался пустой тревогой. Больших разрушений здесь не наблюдалось. Дома были пусты, но целы. Кое-где даже блестели неразбитые окна. От тишины закладывало уши. Слышалось только мягкое топанье копыт Азамата, тихое звяканье уздечки. Пару раз Мурину показалось, что он заметил человеческие фигуры, но и они, похоже, заметили Мурина: тут же скрылись. Настроение сразу испортилось. На руках встали дыбом волоски. Мурин вынул и взвел пистолет. Поверх ушей коня вглядывался в зияния и проемы, чтобы не пропустить, если улица выкинет какое-нибудь коленце.
Большая Никитская оказалась без обычных московских подвохов и даже удовлетворила его вкус: по большей части она была прямой. Особняк эксцентричного московского богача Позднякова, который французы заграбастали себе под театр, Мурин заметил сразу. Какие-то лица в цивильном выносили из него сундуки. Мужиков было четверо, по два на сундук. Завидев Мурина, они так и приросли к земле. Но сундуки не бросили.
Мурин пустил Азамата вскачь. Люди вжали головы в плечи. Но и тогда не выпустили добычу. В их глазах Мурин увидел типично русский фатализм: семи смертям не бывать, а одной не миновать, что ж теперь – бросать барахло и драпать? Мурин осадил коня в двух вершках перед ними и решил сразу расставить точки над «ё». Направил пистолет. Дал хорошенько рассмотреть.
– Смирно у меня. Что несем?
– А тебе что?
– Может, и ничего. Посмотрим.
Мурин качнул дулом. Те вздохнули. Уронили сундуки на землю, подняв пыль и пепел. Щелкнули запорами. Ногой откинули крышку. Один угрюмо пригласил:
– Ну, зырь.
Мурин покосился вниз, не опуская пистолета. Что-то тускло блестело.
– Вынь.
Они переглянулись. Один сунул руки в сундук, вытянул и поднял за плечи какое-то парчовое одеяние. Все, что мог сказать Мурин: модным оно было давно, очень давно.
Двинул пистолетом:
– В обоих сундуках тряпки?
– Так другого там и нет. Там ихний тиятр был.
– Сам вижу, что не церковь.
– Они из церквей туда много чего натащили, – вдруг оживился один из мужиков. – Паникадило себе заместо люстры повесили. Безбожники.
Мурин смерил их взглядом.
– А вы, стало быть, добрые христиане.
– Ступал бы ты своей дорогой, барин… – тихо заворчал один, но первый мужик положил ладонь ему на руку, перехватил речь, заговорил степенно, каждое «о» – как баранка:
– Мы – да. Господь печется о чадах своих и направил нас сюда, чтобы мы взяли этот тлен и смогли приобрести пропитание для семейств своих с детками. Ибо для Господа жизнь человеческая важнее всех земных и тленных богатств.
Похоже, он был расстриженный поп. Или недоучившийся семинарист. Но Мурин подумал о другом: «Черт возьми, что-то все так и лезут учить меня жить» – и дал себе зарок отпустить вдобавок к усам бакенбарды, да погуще, чтобы придать лицу больше солидности.
– Чтоб я вас тут не видел, – закрыл он теологический диспут.
Они подняли сундуки и шустро поволокли прочь, пока он не передумал.
Мурин спешился. Двери особняка были нараспашку. Из них дышало тишиной и заброшенностью. В животе защекотали мурашки. Не желая оставлять коня снаружи и тем самым указывать, где он сам, Мурин за повод ввел товарища в наполеоновский храм муз.
Снаружи был погожий осенний день, даже и пригревало. А внутри царил полумрак. Сырой холодок давно не топленного, брошенного дома тут же начал пробираться Мурину под куртку. Захотелось задвигаться, похлопать себя по ляжкам, согреться.
Мурин забросил узду коню через шею, велел Азамату стоять смирно. Он побоялся, что в сумраке, на разбитом загаженном полу животное может запнуться, подвернуть ногу. Прошел в партер. Окон не было. Свет сочился из двери, которую Мурин оставил нараспашку, не проникал глубоко. Глаза привыкали к темноте. Под ногами опавшей листвой шуршала бумага, осенним ледком похрустывало битое стекло. Мурин потянул носом воздух, мертвых здесь вроде не было. Стульев не было тоже, ни целых, ни сломанных – очевидно, растащили на дрова. Выдвинутой челюстью торчала пустая сцена. Из мрака, собравшегося под потолком, поблескивал ветвистый остов огромного светильника. Мурин задрал подбородок. Точно паникадило. «Изобретательные канальи, тем более что Господу – все равно…»
На стене смутно белела афиша. Мурин сорвал ее, подошел с ней ближе к свету, лившемуся сквозь распахнутую дверь. Афиша была написана по-французски от руки. Водевиль «Игра любви и случая». Он стал читать фамилии актеров и актрис. «Фюзи… Домерг… Сестры Ламираль». «Сестры!» – недоверчиво фыркнул Мурин: наверняка мамаша с дочкой. Только одна фамилия не выглядела французской – режиссер Шольц. Луиза Бопра в афише не упоминалась вовсе. Видимо, Арман угадал: не тот уровень. Или Луиза наврала о себе соотечественникам, виноват, московским патриотам, вместе с которыми пряталась в подвалах. Где ж тогда ее искать?
В самом низу афиши была указана цена билетов. При виде нее Мурин вскинул брови. Даже главный балетмейстер довоенного петербургского театра господин Дидло не позволял себе такого, хотя его цыпочки были… Шелест – ясно различимый в гулкой тишине – заставил Мурина мигом забыть о балетных ножках и навострить уши. Звук донесся откуда-то поодаль, из темной глубины. Мурин развернулся. Замер. Глаза не различали ни зги. Это был не шепоток сквозняка или ветра, не шорох пробежавшей мыши. Его произвел крупный зверь: человек. Мародеры? Мурин немедленно пожалел, что сам не таился. Пистолет он так и сжимал в руке после встречи с четырьмя поклонниками Мельпомены. Он тихо приподнял его, готовый спустить курок. Сглотнул. Затаил дыхание.
Но больше не раздалось ни звука.
Мурин решил вернуться тем же путем, что приехал.
На углу Никитской и какой-то другой улицы, кривой и маленькой, заметил казачий патруль. Казаки преградили путь телеге, запряженной коренастым косматым коньком. Возница – такой же косматый и коренастый – стоял рядом и мял шапку. Казацкий старшина распекал его, до Мурина отчетливо доносилось только одно: «С-скотина!» Он подъехал ближе, на топот обернулись и казаки, и мужик.
– Что он натворил? – кивнул подбородком Мурин.
– Мародер, – бросил старшина.
– Я не мандрадер, – пробубнил тот.
Старшина вскинулся:
– Точно! Вор ты! Сам скажи: вор я. Вор! А? Молчишь? Язык засосал? С-скотина! Знаешь, что с такими, как ты, приказано делать? С-скотина!
Мурин из седла видел, что телега была пуста. Только на дне валялась рогожка.
– У него ж ничего с собой нет. В чем вы его обвиняете?
Казацкий старшина зыркнул на Мурина, накинулся:
– Вам тут что, ротмистр? Манеж? Какого черта вы один катаетесь? Приказ не слыхали?
Мурин сузил глаза, процедил отчетливо:
– Сдайте. Назад.
Тот запнулся, на скулах выступили красные пятна. Отмахнулся:
– К черту. Валяйте. Коли жить надоело.
Мурин с места не двинулся.
– Почему вы его остановили? – И миролюбиво добавил: – Я правда спрашиваю.
Старшина покосился все еще задиристо:
– Вам зачем?
– Если он в этих местах ошивался, то может знать… Я пытаюсь разыскать… дело в том, что…
Он был в затруднении. Старшина понял его по-своему. Взгляд смягчился, голос окрасился сочувствием:
– Семья у вас в этих местах жила?
Мурин не успел ответить ни правду, ни неправду. Старшина снова начал брызгать слюной:
– Только ничего этот мерзавец не знает. Он всю войну у себя на печи сидел. А как Бонапарт ушел, этот – шмыг. Грабить. Вон, телега пустая. Рассчитывал полнешеньким выехать…
Мурин вспомнил мужиков с сундуками и сказки про голодных деток. В голове зазвучал голос Армана: каждый проходимец будет читать вас как раскрытую книгу. Тогда Мурину показалось, что грустный. Сейчас – что насмешливый. Уши побагровели. А старшина тем временем разорялся, жилы на шее натянулись:
– …Тут ты не ошибся! С-скотина! Мы тебе ее сейчас живо наполним. Небыков, – обратился к одному из казаков, – отведи его к похоронной роте.
– Как? – поразился Мурин.
– А что?
– Да хоть и мародер. Самосуд никто
