француженка. Вот так-так».
– Что же она здесь делала?
Темные глаза Жюдена задумчиво остановились на солдатах – те закончили копать, стали складывать мертвых в яму. Старший принес ведро с известью и, отставая на пару шагов, принялся присыпать ею тела. Никаких таинств, которые обычно сопровождают погребение человека, придавая смерти нечто духовное, возвышенное. Здесь, в Москве, она была нага и прозаична. Здесь не хоронили, а просто закапывали гнилое мясо, соблюдая санитарные предосторожности. Француз зябко передернул плечами.
– Что делала здесь мадам Бопра? – повторил Мурин.
Француз пожал плечами:
– Кто-то говорил, была актрисой здесь, при Бонапарте. Сама она помалкивала. Вот и все. А если вы имеете в виду только вчерашний день, то не знаю тем более.
«Врет», – подумал Мурин. Жюден заметил тень недоверия на его лице:
– До войны я здесь знал всех. Всех приказчиков, всех закупщиков тканей, всех модисток, всех закройщиков, всех портных, всех белошвеек. Мы вместе справляли праздники. Один круг, почти одна семья. А теперь… Такое ощущение, что сюда сбились все иностранцы, какие только остались в Москве. А не удрали до войны или вместе с Бонапартом, – добавил он с внезапной злобностью.
– А вы ж сами почему остались в Москве? – полюбопытствовал Мурин.
Жюден отпрянул, смерил оскорбленным взором. «Я думал, вы приличный человек, а вы…» – читалось в глазах. Мурин понял, что ляпнул лишнее. Похоже, что вопрос «Почему вы остались в Москве» относился к той же категории, что и вопрос «Как вы считаете, кто устроил пожар в Москве?». Не хочешь извержения, не спрашивай. Но теперь было поздно. Понеслось:
– Я… Я… Да как вы могли даже… Я коренной москвич! Я здесь родился! Вырос! – возмущался Жюден. – К бонапартовской сволочи не имею ни малейшего отношения.
– Э-э… – Мурин не знал, куда деваться. – Сожалею. Я просто подумал… Вы все-таки… э-э… француз… В смысле, я подумал: имя французское.
– Я бы Бонапарта своими руками! Ненавижу его! Весь этот якобинский сброд ненавижу!
Мурин вытаращился. Жюден продолжал запальчиво:
– Мои родители нашли приют в России, когда спасались от ужасов революции. Я коренной москвич и русский патриот, – отрезал. Нахлобучил картуз, потопал прочь, всей спиной выражая негодование.
– Понял, – сказал неправду Мурин. – Очень вас благодарю за ваше время.
Мурин вскочил в седло. Уши у него горели. «Господи… Зря обидел незнакомого человека».
Зачем врут, будто война все упрощает? Наоборот, она все запутывает. Кого теперь считать иностранцем? Кого русским? Кто патриот? Кто враг отечества? У Мурина, как всякий раз, когда он сталкивался с этой новой сложностью, стало тесно в висках.
Некоторое время спустя, держась крупных улиц и все время напоминая себе, что не всякая кривизна есть поворот, он нагнал Изотова, благо тот ехал шагом.
– Смотри-ка, не потерялся, – заметил Изотов.
Мурин молча поравнялся с ним. Глаза не видели домов и неба. Мысли его были далеко. «…Как же я найду ее ami. Где начать?»
– Что там было? – спросил Изотов, не поворачиваясь.
– Да ничего, – бросил Мурин. – Ерунда.
Во имя Нины, во имя собственного сердца, во имя всех влюбленных на свете Мурин поклялся найти le bien-aimé погибшей мадам Бопра и вернуть ему кольцо во что бы то ни стало.
– Ты чего такой смурной? – спросил Ельцов, когда Мурин сдал дежурство и вышел во двор, примыкавший к особняку, где они квартировали, распустил галстук, вынул трубку и стал ее набивать.
Вокруг стояли треснувшие кадки, из них торчали обломки, которые и пеньками не назвать. Наверное, когда-то это были апельсиновые деревца. Ельцов стоял, поставив одну ногу на край кадки, и тоже курил.
– Уж не зол ли ты на меня?
– И не думал.
Ельцов кивнул сквозь дым. Мурин опустил трубку. Посмотрел Ельцову в лицо. Они знали друг друга очень давно, вместе прошли через многое. Такой вряд ли скажет в ответ «подтяни сопли» или «не будь бабой». Мурин уже набрал воздух в грудь, как Ельцов ухмыльнулся:
– Грустишь перед расставанием со своим приятелем-французом?
Мурин понял свою ошибку. Убрал трубку. Выдавил улыбку:
– А, черт. Спасибо, что напомнил. Я чуть про него не забыл.
– Вот вы где!
Радостный окрик заставил обоих обернуться.
Изотов сиял. Он сбежал к ним. Точнее, слетел на крыльях любви, как в таких случаях принято говорить, и выпалил свою новость:
– Она ангел. Другой такой нет. Вы что такие мрачные?
Но ответ его нимало не интересовал.
День свадьбы назначили, и это необходимо, крайне необходимо было отпраздновать в мужском кругу, проститься, так сказать, с холостой жизнью, то есть начать прощаться… Что-то такое трещал Изотов, пока Ельцов и Мурин были заняты каждый своими мыслями.
– Да ты слыхал меня? Мурин? – Изотов хлопнул его по плечу.
– Не знал, что ты был помолвлен, – рассеянно пробормотал Мурин. «Черт возьми, куда ни кинь, все влюблены».
– Мы до поры до времени держали в тайне. Вдруг родитель встанет на дыбы. Так придешь? – Изотов улыбался во весь рот, глаза сияли, лицо дышало счастьем.
И углы рта у Мурина невольно поползли вверх. Невозможно было не заразиться радостью столь открытой, столь полной.
– Так будете? Без вас праздник не праздник. Хочу собрать всех, всех моих товарищей!
– Эх, Изотов, наивная душа, окрутили тебя, а ты и рад, – залюбовался им Мурин.
– Страшно рад, Мурин, страшно! Спеши насладиться моим обществом. К Великому посту буду уже женатый человек, обаблюсь. И в свои холостяцкие компании вы меня нипочем не заманите! Ах, если б ты сам ее увидел. Она… Она ангел.
Мурин ощущал, как при виде Изотова по всему телу его разливалось умиление, в котором он сам себе не хотел признаваться. На его памяти это была первая свадьба, которую назначили не в спешке, не от отчаяния, не потому, что неизвестно, что будет завтра, и будет ли это завтра вообще. А ровно как полагается – мечтая о долгих счастливых годах впереди. Это была свадьба после войны. И не важно, что война еще шла.
– Не сомневаюсь, что твоя невеста – ангел и перл создания, – заверил Мурин. – Как не прийти. Буду.
– Когда пирушка? Где? – спросил Ельцов.
Изотов сообщил подробности затеянного им вечера и на прощание пообещал «море пунша».
– Видать, винный погреб нашли. Или схрон, сделанный французами, – прокомментировал Ельцов.
– Похоже. Хорошо ж. Пойду.
Ельцов кивнул ему сквозь сигарный дым.
Мурин не прошел и десяти шагов, как услышал голос с ленцой:
– Еще бы не ангел. Миллионное приданое. Везет дуракам.
Мурин узнал Соколова: тоже москвич, это в паре с ним Ельцов познавал Москву, вернее, то, что от нее осталось. Соколов сидел на коновязи, подставив солнцу отросшие за время кампании вихры, и был занят делом: ел сушеные вишни, выплевывая косточки.
– Завидно? – осведомился Мурин.
– Завидно, – не стал спорить Соколов. – Говорят, он ее отхватил, когда…
– Если завидно, завидуйте молча.
Но тому было хоть бы хны:
– Хотите? – протянул фунтик.
Может, прислали из дома. Может, утащил в какой-нибудь разграбленной лавке. Мурин не хотел этого знать. Он до дрожи любил сладкое. Не устоял. Запустил руку. Сунул в рот. «Блаж-женство».
Пожевали молча в некоем подобии приятельства.
– Спасибо. Счастье.
– А вы куда?
Соколов, похоже, принадлежал к тому типу людей, которым нравится знать о ближних все. И передавать сведения далее.
– Да так, лошадь промять.
Мурин пошел в дом.
Нашел своего денщика. Крепко пахло потом и табаком, других денщиков видно не было: видать, хлопотали. Яшка делал то, что и все солдаты, коль выдалось свободное время: спал. Нос его выводил храп на два такта. Муринский саквояж лежал под головой – даже и во сне денщик охранял имущество. Мгновение поколебавшись – будить или не будить, – Мурин осторожно потащил саквояж на себя, пока Яшкина голова мягко не прикоснулась к тюфяку. Храп оборвался, Яшка заворочался, поджал колени к животу, но не проснулся. Мурин вытряхнул содержимое на край тюфяка позади грязноватых Яшкиных ступней и стал осматривать свое имущество. Выбрал смену белья, бритву, отсыпал табака и завернул в страницу почище, которую вырвал из книги, валявшейся
