Толпы участников похорон только начали приближаться к кладбищу после длительного перехода. Им указывали путь газовые уличные фонари, зажженные в полдень. Деловые конторы и школы были закрыты, чтобы население могло отдать последнюю дань уважения по мере того, как погребальный катафалк с четверкой липпицанов,[6] сопровождаемый восемью повозками, полными цветов, и траурным кортежем, продвигался по улицам Вены, забитым людьми.
Несмотря на начало июня, погода выдалась не по сезону теплая. Черное пальто Вертена из сержа[7] под лучами солнца набухло, как губка. На тугом накрахмаленном воротничке выступили капли пота. Адвокат мог представить себе, какие неудобства испытывали те, кто проделал весь путь пешком; даже ему приходилось несладко после приятной поездки в фиакре.[8] Все способные передвигаться на своих ногах — чиновник и художник, музыкант и интеллектуал, даже пара критиков — тащились вслед за экипажами.
Вид погребального шествия, приближающегося по длинным узким проходам Центрального кладбища, напомнил ему другие похороны, всего-то в прошлом сентябре, погребение императрицы Елизаветы, так злодейски умерщвленной в Женеве.[9] При этом воспоминании он почувствовал острую боль в колене, ибо между смертью этой коронованной особы и его раной существовала неразрывная связь.
Вертен заставил свои мысли вернуться к событиям сегодняшнего дня. Вокруг него толкались люди, пытаясь занять выгодное положение, чтобы наблюдать за ритуалом у могилы. Престарелый, карликового роста господин, явно проделавший весь путь не пешком, устроился прямо перед Вертеном, причем его довольно-таки необычный и невероятно высокий цилиндр полностью заслонил весь обзор адвокату.
Зажатому с обеих сторон новоприбывшими скорбящими, Вертену не оставалось иного выбора, как легонько постучать старика по плечу. К нему повернулось красное лицо с носом, украшенным резко выделяющимися венозными прожилками.
— Прошу прощения. Не могли бы вы снять свою шляпу, чтобы мне было видно?
— Вздор! — отрезал старик и повернулся в направлении могилы.
Прибыл бургомистр. Вертен вытянулся, чтобы увидеть из-за черного цилиндра, как Карл Люгер, уже ставший легендой Вены как по причине своей привлекательной внешности, так и демагогических способностей, взбирается на временно сооруженную трибуну. Вертена моментально пронзило острое желание раздавить проклятый цилиндр, торчащий перед ним подобно трубе-дымоходу, ибо ему хотелось получше рассмотреть признанного краснобая, когда тот будет говорить. Он не понимал всеобщего восхищения этим бургомистром, неустанно поносившим евреев, но факт оставался фактом: Вертен, как и большинство обитателей Вены, был загипнотизирован ораторским искусством этого человека, притягательной силой и обаянием, исходившими от него. Надо отдать ему должное: заняв этот пост, Люгер сильно поубавил тон своего красноречия, перестав обвинять евреев во всех бедах, которые так и сыпались на империю. Он начал проекты по обновлению города, навел порядок на Дунайском канале,[10] завершил строительство внутригородской железной дороги, а также затеял организацию благотворительной помощи жителям столицы.
Собравшаяся толпа смолкла, как только бургомистр приготовился говорить. В этот момент Вертен, выглядывая из-за черной колонны цилиндра впереди него, поймал взгляд своего старого друга и клиента, художника Густава Климта,[11] стоявшего на противоположной от него стороне могилы. Климт подмигнул ему.
Художник, будучи отнюдь не великаном, однако же, довольно плотной конституции, возвышался над своим соседом. В этом невысоком создании Вертен узнал директора Придворной оперы Густава Малера, самого молодого человека из тех, кто стоял там у кормила власти: ему исполнилось всего тридцать семь лет, когда он два года назад прибыл в Вену. Должно быть, они оба прошагали весь путь, но это никак не сказалось на внешнем виде Климта, любителя пеших прогулок. Глядя на эту пару, Вертен задался вопросом, когда Климт собирается оплатить свой уже давно просроченный счет. Затем взгляд адвоката перескочил на членов семьи у могилы, но там присутствовали только дальние родственники. Бросалось в глаза отсутствие супруги покойника, Адели, и его брата Эдуарда. Вертен нашел это решительно странным.
— Друзья мои, — начал бургомистр Люгер громовым голосом, который, вне всякого сомнения, должен был достигнуть последних рядов, — мы сегодня собрались здесь по чрезвычайно печальному поводу. Тысячи и тысячи пришли сказать последнее «прости» в этом длинном скорбном шествии к месту вечного упокоения нашего любимого маэстро. Те жители Вены, которые покинули свою службу, учебу и домашний очаг, несут в своих сердцах то же самое, что чувствуем и все мы, собравшиеся здесь, — тяжкое и душераздирающее горе от потери такого великого человека.
Внимание Вертена было отвлечено от речи бургомистра тщедушным субъектом, пытавшимся совершить невозможное: втиснуться между адвокатом и стариком в цилиндре.
— …его любимый город оказал ему честь, похоронив его между двумя другими музыкальными кумирами, Шубертом и его любимым другом Брамсом…
Он рассеянно ловил ухом отрывки и фрагменты речи, сосредоточившись на щуплом человечке, который теперь без усилий втерся перед ним.
— …мы, венцы, здесь, на его могиле, обещаем никогда не забывать ни этого человека, ни его музыку…
Вертен быстро понял причину, почему этот тип пытался протолкнуться впереди него, — он явно ожидал кульминационного момента в речи, чтобы сделать свое дело.
— Я хочу сказать, мои дорогие друзья, сколько бы ни жил венец, он никогда не забудет тебя, дорогой маэстро. Мы выбрали место твоего последнего упокоения здесь, среди величайших композиторов, которых когда-либо знал мир. Этим мы подтверждаем то, что, когда ни зайдет речь о Вене, тотчас же будет упомянуто имя Иоганна Штрауса. Мы прощаемся с тобой, дорогой Король вальсов, оставляем тебя совершить путь в последнее странствие, обещая вечно поддерживать огонь твоего победного духа пылающим в наших сердцах и душах.
Несмотря на прискорбность события, раздались всеобщие аплодисменты, и именно тогда тощий субъект пошел в атаку.
Вертену была знакома эта техника еще с первых процессов по защите таких негодяев. Гибкие пальцы пришельца ловко скользнули в карман стариковского пиджака, проворно извлекая увесистый кошелек. Присутствующие продолжали рукоплескать речи бургомистра Люгера, затем его сменил на трибуне глава «Венского общества друзей музыки», и в этот момент худощавое создание впереди Вертена сделало попытку ускользнуть.
— Не так быстро, — проговорил Вертен, крепко, будто тисками, обхватив шею человека. Голова карманника повернулась к нему, глаза горели испуганным блеском.
— Что вы хотите? — еле слышно прошипел он.
— Верни деньги или угодишь в Лизель.
Прозвище главной городской тюрьмы произвело должное впечатление: мужчина уронил набитый монетами кошелек, а Вертен отпустил свою хватку. Хлипкий типчик растворился в толпе. Все это произошло так быстро, что окружающие и не заметили этого краткого эпизода.
Вертен наклонился, чтобы подобрать кошелек соседа. Когда он распрямился, старик обернулся и, увидев свое достояние у него в руке, поднял крик:
— Вор! Вор! Этот мошенник украл мой кошелек.
Прежде чем Вертен попытался дать объяснение, окружающие крепко схватили его за руки и вытолкнули из толпы. За пределами сборища полицейский в синей тужурке и красных штанах зажал его плечо тяжелой рукой.
— Ну-ка, — рявкнул страж порядка, — в чем дело?
Последующие пятнадцать минут Вертен пытался объяснить, что же произошло на самом деле, причем сварливый старикашка постоянно прерывал его.
— А где же карманник сейчас? — допытывался представитель закона.
Но Вертен не мог указать этого человека в толпе скорбящих. Тот наверняка дал деру, когда услышал шум заварушки.
— Уверяю вас, офицер, я не пришел на похороны в надежде, что представится случай очистить чей-то карман. Я — адвокат, служащий суда.
Толпа начала покидать место похорон. Рабочие занялись разгрузкой повозок с цветами, складывая источающие тяжелое благоухание букеты в кучки. Другие рабочие скидывали лопатами землю на гроб; официальный памятник будет воздвигнут много позже.
— Не имеет значения, являетесь ли вы служащим суда или нет, — заявил блюститель порядка, — на вас имеется жалоба…
— Могу ли я быть полезен?
Вертен не заметил, как подошел Климт. Обычно грубоватый, художник был сама любезность, когда, сняв шляпу, приветствовал сначала полицейского, а затем старика. Те, кто оказал помощь во взятии Вертена под стражу, уже давно покинули кладбище, предварительно засвидетельствовав всего-навсего, что они видели адвоката с кошельком в руке.
