— Да, об этом. Похоже на то, что у нее склонность к мужчинам более зрелого возраста. Ее последняя цель — Малер.
— Я видел вас с ним. Новый приятель?
— Не совсем в моем вкусе, если вам известно, что я имею в виду.
— Нет. На самом деле нет.
— Мы просто шли сюда пешком вместе. Всю дорогу до кладбища он жаловался, какой елейной была надгробная проповедь преподобного Циммерманна в епископальной церкви, как хор «Мужского общества пения», исполнявший песнопения без музыкального сопровождения, закончил на полтора тона ниже, чем начал. Будто хоронили его самого. Такой вот человек.
Вертен не очень был уверен в том, что имел в виду Климт, но не оставил попытки вытянуть из него более подробные сведения:
— Так они близки, Малер и Альма Шиндлер?
— Едва ли. Она только видела его издалека, но клянется, что этот человек создан для нее. А если Альма чего-то захочет, она это получит.
— Похоже на то, что с этой силой надо считаться. Но какое отношение все это имеет ко мне?
— Вот здесь-то и начинается интрига. Альма хочет, чтобы частный агент выполнил «некоторое расследование», как она загадочно выражается. Это создание больше не желает ничего говорить, но, наслушавшись моих рассказов, восхваляющих вашу непревзойденность в подобных вещах, барышня отчаянно жаждет встретиться с вами.
Вертен на мгновение задумался. Все это звучало очень малообещающе, похоже на то, что девица хотела, чтобы кто-нибудь последил за Малером, дабы выяснить, не завел ли он шашни на стороне. Поденная работа самого низкого пошиба.
— Я бы счел это большой любезностью, — добавил Климт.
Художник всем своим видом выражал столь страстное желание, что Вертен сдался.
— Хорошо, полагаю, вы можете сказать ей, что я назначаю встречу в моей конторе. Посмотрим, смогу ли я помочь ей чем-то.
— Прекрасно, Вертен. Вы что же, покидаете свои завещания и доверенную собственность?
— Скорее, временно прекращаю заниматься ими.
— А как поживает ваша чудесная жена? Мне так жаль, что я не смог присутствовать на свадьбе. Видите ли, это произошло именно тогда, когда я был в Италии.
— Это было отпраздновано в узком кругу, — поспешил сообщить ему Вертен. В столь узком, что его собственные родители не удостоили новобрачных своим посещением, запротестовав, что это была скорее гражданская, нежели церковная церемония.
— Передайте ей мои наилучшие пожелания. Резвая кобылка.
Вертен не был уверен в том, что Берта будет в восторге от этого лошадиного сравнения, но вполне понял ощущения Климта.
— Так оно и есть. Я — счастливый человек.
Вертен собрался заплатить за свой кофе, но Климт движением руки остановил его:
— Прошу вас, Вертен. Не обижайте меня.
Пока Вертен забирал свою шляпу и перчатки, художник вернулся к остаткам пирожного.
Уже на грани прощания адвокат вспомнил:
— Ах да, Климт…
— Я помню. Помню, приятель. Вы найдете чек в почте. Или он будет там завтра.
«Климт был прав, — подумал Вертен. — Красавица».
Альма Шиндлер сидела за столом напротив адвоката в его конторе. Жена адвоката, Берта, которая теперь исполняла роль секретаря с неполным рабочим днем, расположилась в углу, за молодой женщиной и справа от мужа, приготовившись вести записи.
Головка фройляйн Шиндлер была увенчана шляпой с перьями, явно из аристократического магазина Хабига на Хауптштрассе[15] в Виднере,[16] которая скорее более пристала даме зрелых лет, нежели девятнадцатилетней девушке. Когда она сняла шляпу, то явила взору свои густые волосы, причесанные по общепринятой моде того времени: уложенные высоко на голове с изобилием волн и локонов. На девушке было белое платье, украшенное аппликацией, кружевом и вышивкой, с высоким воротником и рукавами-буфами. Поверх него был надет плотно облегающий шелковый жилет кремового цвета с темными полосками. Вертен не особо доверял своей памяти в подобных вопросах, но ему вспомнилось, что он видел подобный туалет в изысканном салоне готового платья Фурнье на Грабене.[17]
В общем, барышня производила впечатление элегантно одетой городской дамы. Однако когда это создание открывало рот, то казалось, что разговариваешь с опередившим свое развитие подростком. Ее познания явно были обширны, но она слишком стремилась продемонстрировать их. В общем, девушка выглядела слишком деятельной для эпохи, которая восхваляла в женщинах из общества сдержанность и нечто вроде усталой пресыщенности.
Глядя на фройляйн Шиндлер, а затем на свою жену, Вертен дивился тому, сколь отличаются друг от друга эти две женщины. Берта была всего несколькими годами старше Шиндлер, но в жене адвоката была заложена основательность и оригинальность, которые действовали просто одурманивающим образом. В то время как Альма Шиндлер хотела блистать и торжествовать в отраженном сиянии своей собственной славы, Берта, не разбрасываясь, хранила все внутри себя: уравновешенная, уверенная в себе, спокойная. Только в очертаниях ее красивого рта угадывалась сардоническая усмешка, как будто она всегда находила окружающий ее мир несколько забавным. Берта притягивала не красотой отдельных черт своей внешности, не плотским влечением, но своей общей привлекательностью. Ее красота была спокойной, домашней — теплое излучение женственности, которое не выставлялось напоказ всему свету.
Конечно, не стоило полагаться на Вертена в беспристрастных оценках, касающихся его жены.
— Как любезно с вашей стороны незамедлительно принять меня, адвокат Вертен!
«Что следует произнести в ответ на это кроме общепринятого?» — лихорадочно пронеслось у него в голове.
— Не стоит благодарности.
— Я не знаю, как много Густав… господин Климт успел рассказать вам…
— Очень мало. Просто, что у вас имеется повод для забот, который вы хотели бы обсудить со мной.
— Вы можете подумать, что я — глупая маленькая девочка. — При этих словах лицо ее вспыхнуло.
Вертен отвел глаза, бросив взгляд на Берту. Она была занята стенографированием, не изменив слегка насмешливого выражения своего лица.
Барышня Шиндлер слегка наклонилась над узким столом, чтобы доверительно разговаривать с Вертеном, глядя ему прямо в глаза, на расстоянии какого-то фута. Он чувствовал, как от ее дыхания веет ароматом клубники, первой в этом сезоне.
— Видите ли, дело касается господина Малера, композитора.
— Директора Придворной оперы, — присовокупил Вертен.
— Да, и это тоже, но разве вы не слышали его музыку? Само совершенство. Если бы я могла когда-нибудь так сочинять, то моя жизнь действительно имела бы смысл.
Она очаровательно улыбнулась ему, все еще стараясь вторгнуться на его сторону стола. Верхняя половина лифа ее платья представляла собой простой кусок кружева; адвокат старательно отводил свои глаза от ее декольте.
— Нет, я еще не имел такого удовольствия. Тем не менее за дирижерским пультом он великолепен.
— Ловкость рук изумительная, — заметила она, обходя эту тему. — Но я навестила вас не по этому поводу. Господи, сейчас это звучит так глупо.
— Прошу вас, — вымолвил он, невзирая на все свои усилия, невольно подпадая под ее чары. — Наш разговор не выйдет за пределы этих стен.
— Кто-то пытается повредить ему, возможно, даже убить его. Наконец-то я высказалась по делу.
Девушка откинулась в кресле, прижав руки к груди, как получившее выговор упрямое дитя.
Вертен сделал глубокий вдох. Он не ожидал такого. Берта бросила на него быстрый взгляд.
— Что заставляет вас говорить подобные вещи?
— Несчастные случаи.
— Во множественном числе?
— Именно.
— Естественно, я читал о несчастном случае на прошлой неделе. О смерти молоденькой певицы сопрано.
— Это не было несчастным случаем.
Адвокат вновь бросил взгляд на свою жену; Берта вопросительно выгнула брови.
— Не изволили бы вы более подробно пояснить это?
— Пожарные занавесы не падают случайно. Они подвешены на двойном канате. Противопожарный асбестовый занавес в Придворной опере висит прямо за авансценой и оборудован своей собственной лебедкой. Он опускается только в том случае, если это требуется.
Вертен был потрясен. Девушка тщательно подготовилась, как будто выполняла домашнее задание. Конечно, вся Вена была помешана на театре, он сам знал в нем толк. Противопожарные занавесы были относительно недавней новинкой в театрах, они быстро распространились по всему миру после трагического пожара театра на Рингштрассе[18] в австрийской столице в 1881 году. Сотни людей погибли, когда вспыхнувший за сценой огонь распространился по залу; обуглившийся остов театра позже снесли, а на его месте построили жилое здание, подходящим образом окрещенное Домом искупления.
