— Боль острая или тупая, или, может, ноющая?
— По-всякому. Я стараюсь не думать о боли. Если думать, то она становится сильнее. Нужно перетерпеть, и я стараюсь.
— Вы сегодня ели что-нибудь?
— Немного супа, — сказал он, — раньше. Ваша замечательная дочь принесла мне пирог, но…
— Вы можете съесть его сейчас? Это важно.
— Не могу, — сказал он нетерпеливо. — Я беспомощен, лежа здесь, и мне надо многое обдумать. Я не могу есть.
— Сейчас вы должны думать лишь о восстановлении здоровья и сил, — твердо сказал Исаак.
— Господин Исаак, я — мертвец. Я даже не знаю, суждено ли мне остаться мертвым навсегда, или смогу возродиться. Когда я бредил, мне казалось, что именно вам предназначено проводить меня на небеса. Или, возможно, следить за мной здесь. — Он беспокойно дернул головой. — Господин Исаак, вы обладаете свойством, которого нет ни у кого на этой земле.
— С вами разговаривала ваша лихорадка, друг мой, — мягко сказал Исаак. — Я тоже создан из плоти, я не дух.
— Вы подумали, что я считаю себя настоящим мертвецом?
— Нет, — сказал Исаак, — мне интересно, что с вами случилось.
— Это просто, — ответил он, и его голос зазвучал устало и удрученно. — У меня есть враг.
— Кто он? — спросил Исаак.
Он покачал головой и закрыл глаза.
— Я не знаю. Сосед. Друг. Родственник. Кто-то близкий, кто желает погубить меня.
— Что он сделал?
— Ничего, — ответил тог. — Просто попытался убить меня.
— Объясните мне все, — спокойно сказал Исаак. — Потратьте на это столько времени, сколько сочтете нужным, но у меня есть основания полагать, что будет лучше, если вы все расскажете мне.
— Большая часть этой истории всем известна, — сказал Жилберт. — Но я все же хотел бы, чтобы вы не распространялись об этом.
— Хорошо, не буду.
— Земли моего отца обширны и хорошо орошаются. На склонах растут оливковые деревья, которые приносят больше плодов, чем мы можем собрать, и виноградники, урожай с которых позволяет приготовить столько изысканного вина, что им можно заполнить тысячу винных погребов, не говоря уже о простом столовом вине. У нас также стада скота и птицы.
— Завидное положение, — сказал Исаак.
— Многих Господь наградил не хуже, — ответил он, — но, похоже, им этого мало. Когда мне было пятнадцать лет, отец умер. За несколько месяцев распространились слухи о моей безнравственности и отвратительных поступках. Я не слишком стремился развеять эти слухи, но так как оснований для них не было, я не думал, что они могут серьезно навредить мне. Я ошибался. Когда мне исполнилось шестнадцать, мне пришлось бежать из моих владений. Я скрылся — не спрашивайте, где — и мои друзья взялись за долгую и тяжелую задачу возвращения мне моего доброго имени.
— Кто присматривает за вашими владениями?
— Мой дядя. Брат моей матери. В течение всего времени он стойко отражал все неприятности. Но он ожидал этого. Наследник богатых земель, который к тому же весьма молод, всегда окружен стервятниками. Три соседних землевладельца были не прочь прибрать мое имущество к рукам.
— Есть ли какая-то семья, которая считает, что имеет права на ваши земли?
Он отрицательно покачал головой.
— А ваш дядя? — спросил Исаак.
— Господин Исаак, я подозреваю всех кроме него. Мой дядя — мой самый большой друг. Он сам много потерял, сражаясь с моими врагами. — Он сделал паузу и ненадолго прикрыл глаза. — Похоже, что мы наконец победили. Может быть, именно поэтому они в отчаянии попытались прибегнуть к насилию.
— В отчаянии?
— Конечно, в отчаянии. Иначе, почему они попытались убить меня?
— Но, дон Жилберт, они не пытались убить вас. Совершенно ясно, что они собирались не убивать вас до тех пор, пока не получат от вас некие необходимые им сведения. Это ужасно.
Пока Исаак говорил, Жилберт закрыл глаза. Затем он снова открыл их на мгновение.
— Я очень устал, господин Исаак. Еще раз прошу вас ничего никому не рассказывать об этом, даже епископу, пока я не повидаюсь с дядей.
Позже в тот же день из Авиньона прибыл посыльный и привез кожаную сумку, запечатанную печатью епископа Барселоны, который неотлучно находился при папском дворце. Посыльный передал сумку канонику, Франсесу Руффе, и, завершив дела, отправился в изобильные дворцовые кухни.
Среди содержимого сумки не было ничего особенного. Там лежало три тяжелых документа: два пергамента, и еще один, на бумаге. Их каноник послал в Авиньон, чтобы получить одобрение епископа. Теперь на них должным образом стояли все необходимые подписи и печати. Было также два других документа, присланных из Авиньона для каноника, относительно которых следовало принять меры, а еще письмо от епископа, адресованное лично Руффе.
Это было аккуратное, изящно написанное письмо и совершенно предсказуемое. В нем по пунктам указывалось все, что было необходимо сделать с присланными документами. Только в заключительном абзаце отсутствующий епископ приписал нечто озадачивающее.
«В настоящее время Вы уже должны получить документы, посланные четыре дня тому назад. Из-за уже проходящей болезни и других обязанностей я не стал связываться по их поводу с епископом Жироны. В результате решений, принятых на основании этих документов, возник ряд вопросов, которые я хотел бы предложить для обсуждения на совете. Я полагаю, что архиепископ получил подготовленный мною список, может, в Жироне и не надеются, но я все же рассчитываю на его самую активную поддержку. Я был бы Вам премного благодарен, если бы Вы переписали бы этот список и переслали бы его епископу Жироны во дворец архиепископа.
Если бы Вы смогли изыскать возможность поговорить с ним об этих вопросах от нашего имени, без сомнения, это было бы весьма мудро с Вашей стороны».
— Мы получали почту от его преосвященств на этой неделе? — спросил он своего секретаря.
— Почту? Конечно нет, — ответил секретарь. — Я бы сразу принес ее вам.
— Тогда, значит, она затерялась. Это весьма неудачно. Его преосвященство будет крайне недоволен.
В этот самый день в Жироне каноник дон Арно закончил подписывать тонкую стопку документов: разрешения, рутинные судебные решения, расписание служб на месяц вперед. Это было нетрудно. В каждом из этих случаев кто-то другой уже принял эти решения, обдумал принимаемые меры и взвесил все «за» и «против». Но, несмотря на это, он опустил перо и устало закрыл глаза. Пять дней обычной деловой суматохи до дна исчерпали его запас сил, и, к большой радости других каноников, он больше не стремился принять участие в любом событии, даже в самом незначительном.
Так что, когда Марк, дядя маленькой девочки из Сан-Фелиу, появился во дворце, таща за собой племянницу и требуя разрешения повидать каноника, его ждал холодный прием.
— Его преосвященство…
— Тот, кто заменяет его преосвященство, — начал Марк, — сказал мне, что, под страхом ужасных наказаний, если я узнаю что-нибудь новое, то я должен прийти и рассказать все ему. Ему. А не кому-то из других священников.
— Что-нибудь новое о чем? — спросил каноник, которого не было в тот день, когда нашли тело монаха.
— Мертвый францисканец, — зевая, сказал Галсеран де Монтетерно. — Отведите его к дону Арно, — добавил он, — даже если придется нарушить его аудиенцию.
— Аудиенцию с кем? — спросил первый каноник.
— С Морфеем, — ответил Галсеран. — К настоящему моменту он уже наверняка лежит поперек стола в объятиях бога сна, убаюкивающего его мечтами о возвращении его преосвященства.
— Роль епископа не под силу тому, кто чувствует потребность совать нос в каждую мелочь, от счета от мясника до числа восковых свечей, которые Монтетерно здесь жжет, — сказал Рамон де Орта.
— Глупость, свойственная человеку, — заметил Монтетерно.
— Вы его не знаете. Он вовсе не дурак, — сказал Орта. — Следите за тем, что говорите.
Дон Арно проснулся, провел шелковым носовым платком по губам и приказал секретарю ввести мужчину и его племянницу.
— Они не хотели впускать меня, ваше преосвященство, — сказал Марк. — Но я помнил, что вы сказали, и когда малышка увидела на рынке того человека и сказала, что он тот самый, ну, я решил, что надо пойти к вам и привести ее, потому что я знаю, что вы тоже захотели бы услышать, что она скажет.
Каноник закрыл глаза. На мгновение он задумался, а затем повернулся к девочке, потому что от нее скорее можно было добиться осмысленной речи, чем от ее дяди.
— Ты была сегодня на рынке с дядей?
— Да, ваше преосвященство, — сказала она. — Мама сказала, что я могу пойти.
— И ты видела что-то, о чем я должен знать. — Он ободряюще улыбнулся, но его улыбка вышла довольно натянутой.
