class="p1">Дита собралась обидеться — с какой это стати он заговорил про внешность? Чем ему моя внешность не угодила? Что за хамство?!
— Нет, — засмеялся Георгий. — Барышня вы очень красивая, но в этом и проблема! Если бы вам была поручена роль телефонистки, машинистки, учительницы — все было бы идеально. А как работница — сразу вызовете подозрение, не похожи.
— Давайте ее мальчишкой оденем, — неожиданно предложила Дора. Георгий задумался.
— Слишком хорошенький мальчик получится…
— Слушайте, товарищи, а вам не кажется, что это крайне невежливо вот так обсуждать меня в третьем лице в моем же присутствии?
— Детский сад какой-то! — воскликнул Георгий. — Бросьте вы это ваше жеманство и кокетство! Мы тут не на благотворительный бал собираемся, мы делом занимаемся. Вежливо — невежливо — никого не волнует, понятно, барышня? Может, вас вообще снять с Дела?
Дита смутилась. Действительно, что это за неожиданный всплеск себялюбия. Обсуждается и правда серьезная вещь, как не провалить самое серьезное задание, которое выпадает раз в жизни, а ей, видите ли, стало неприятно, что ее обсуждают при ней же. Совершенно не революционный подход. Надо вытравлять из себя эти старорежимные глупости.
— Простите, — сказала она. — Я была неправа.
— То-то же, — пробурчал Георгий. — А где мы на нее мужскую одежду найдем? Хотя… погодите.
Он нырнул вглубь странной квартиры и через какое-то время позвал Диту. В комнате на кровати был вывален целый ворох одежды.
— Выбирайте.
И вышел.
Выбирать, собственно, было не из чего. Все штаны оказались велики, ни один картуз не вмещал в себя копну кудрявых волос, все рубахи висели как на пугале. Дора вошла, критически осмотрела несколько вариантов, вышла и сказала Георгию:
— Это была плохая идея. Это даже не театр, это — балаган. Пусть идет в своей одежде, возьмет портфель, выдадим ее за пишмашинистку из заводской конторы, делать нечего. Хотя есть опасность, что конторские ее не узнают, заподозрят, но тут уж как повезет. И да, красная косынка не повредит, мол, большевичка.
Дом в Щиповском напротив гранатного цеха был выбран крайне неудачно: все квартиры были заняты работниками завода, в некоторых жило по нескольку семей, двое странных людей — рабочий и интеллигентная барышня — обязательно привлекли бы к себе внимание. Поэтому Василий стал просто фланировать по переулку, а Дита присела на косую от старости скамейку за поворотом, договорившись с первым номером, что получив сигнал от Доры, тот достанет платок и высморкается.
Все это тягучее время ожидания она делала вид, что роется в бумагах, время от времени вынимая их из портфеля и рассматривая. Бумаги были дурацкие, строчки прыгали перед глазами, в смысл написанного не вникала, тем более, что ее трясло от волнения и предвкушения того, что должно сейчас произойти. Иногда Дита прямо холодела от мысли, что может быть сегодня умрет, но тут же эту негодную думу прогоняла: как такое может быть? Не может быть, чтобы ее убили, она совершенно этого не чувствует. «Но ты же сама готова убить человека? — возражал ей противный внутренний голос. — Почему же им тебя не убить?» Кому «им» — Дита слабо представляла, это были какие-то мерзкие великаны с револьверами и почему-то с дубинками, готовые забить ее насмерть. «Повторяю в стотысячный раз, — отвечала он внутреннему голосу. — Я готова стрелять (слова „убить“ она избегала, как Георгий избегал слова „теракт“) не в конкретного человека Владимира Ульянова по кличке Ленин.
Да как же не в конкретного? В очень даже конкретного. Наверняка, у него есть семья, дети, братья, сестры. Но с другой стороны, какая разница, хороший он семьянин или нет? Он может быть каким угодно человеком, но место, которое он занял в истории, необходимо освободить. Ленин — символ страшной диктатуры. Символ расстрелов в подвалах, уничтожения свободы слова. Символ новой охранки, которая по жестокости превзошла всех царских сатрапов. Вспомни, Фаня, что он сделал с эсерами, как приговорил к расстрелу Яшу, Митю, как он готов уничтожить всех, кто был ей дорог и мил».
Тут Дита вздрогнула: она и сама может попасть в эти страшные подвалы, где ей в затылок выстрелят из нагана, где ее могут повесить, жестоко повесить, как вешали жандармы: чтобы ноги чуть-чуть не доставали до земли, и бедный казнимый долго задыхался, дергался, пытаясь нащупать твердую почву, но только сильнее сам себе затягивал петлю. Про это ей Дина рассказывала, так вешали ее подруг. Страшно! Очень. Еще ведь могут разные хитрые муки придумать, будут бить, жечь огнем, топить, но не до конца… Господи, почему люди так изобретательны на пытки! И вот, чтобы прекратить это насилие, она и готовится… Остановить. Сдержать.
А еще в портфеле лежал ее любимый браунинг, который Георгий приказал выбросить после того, как все будет кончено. Это самая страшная улика, от которой надо будет немедленно избавиться. Дита время от времени, делая вид, что готовится достать из портфеля очередную бумагу, щупала там в глубине рукоятку пистолета, поглаживала теплый металл ствола, словно прощаясь. Он ей нравился этот короткий обрубленный браунинг. На мопса похож.
Василий появился в конце переулка, когда уже начало порядочно смеркаться, и высморкался по-настоящему, так громко, что даже было слышно. Все. Пора. Вот оно. Надо встать. Обязательно надо встать. Можно, конечно, не вставать, но тогда как после этого жить? Позор же. Но встать мало. Надо идти. Надо вспомнить, как это делается. Сначала приподнять ногу, передвинуть ее немного вперед, снова поставить. Кажется, так это делается. Потом то же самое — со второй ногой. Надо идти. Нельзя не идти. И хватит трусить.
Василий удивленно посмотрел на медленно идущую девушку, качнул головой в сторону ворот завода и пошел к цеху, куда стекался народ. Дита тоже туда вошла, встала, как и говорил Георгий, около самого выхода. Невысокий лысоватый человек что-то громко и яростно говорил с импровизированной трибуны, она плохо понимала, о чем. Но услышала последнюю фразу: «Победим или умрем!» Так и засело в голове, победим или умрем. Хотелось бы победить, конечно. А не умереть. Но тут как повезет. Черт…
Удивительно, что Старик приехал практически без охраны, несмотря на предупреждение Дины о его болезненной страсти к конспирации. С ним только шофер и все. Или где-то в толпе есть тайные агенты ЧК, которые внимательно осматривают всех вокруг? Ну, тогда точно «умрем», а не «победим». И всю дорогу, пока, завершив речь, окруженный рабочими человек шел к машине, на которой приехал, она повторяла про себя: «победим или умрем». Старик прошел совсем рядом с ней, и Дита вдруг почувствовала не
