на юношу поверх голов своих спутников.
Миша вздрогнул и растерянно замотал головой.
– Нет! Я любил ее!
– А она?
– Не знаю. Жалела, наверно? Да у нас с ней и было только раз! А потом она сторонилась меня да плакала в одиночестве. Думала, я не замечаю.
– А в тот день?
– В тот день дяде совсем плохо стало. Не знали, выживет – нет. Серафима все о грехе твердила. Мол, если покаяться ей, то, может, смилуется Господь над дядей и не призовет к себе, а потом собралась и ушла тихо. Больше я ее живой не видел.
– Ушла в церковь?
– Не знаю. Может быть. Она не сказала.
– А если в церковь, то в какую?
– Обыкновенно она к отцу Геннадию ходила, в храм Спиридона Чудотворца на Козьем болоте.
Неожиданно Образцов громко зыкнул, хлопнул в ладоши и удовлетворенно потер их друг о друга.
– Паша, – спросил он у Готовцева, – а в какую церковь ходили Гавриловы?
– Так вроде тоже к Спиридону на Козье болото.
Судья схватил дьяка за рукав кафтана и почти силой утянул в сторону.
– Понимаешь, Степанов?
– Понимаю! Баба блудит от мужа на стороне, потом идет в церковь исповедаться, а там ее батюшка с тесаком поджидает!
– Верно! Ну-ка, Ванька, тащи этого святого отца к нам в приказ. Только не говори ничего. А я здесь закончу и тоже подъеду.
Лицо Степанова озарила радостная улыбка.
– Будет сделано, Григорий Федорович! – заорал он и бросился бежать, по дороге ходульными ногами распугивая кур и уток, мирно гулявших во дворе.
Образцов вернулся к Михаилу Медведеву, стоявшему посередине двора с низко опущенной головой. Он посмотрел на него со смешанным чувством жалости и осуждения.
– К сожалению, твое прегрешение к моему ведомству отношения не имеет. Однако не думай, что священник наложит епитимью, и все закончится. Нет, мой мальчик. Это не закончится никогда! Ты обрек себя на муки, которым никакое отпущение грехов не поможет. Они останутся с тобой, ибо не имеют оправдания. Боль заставляет лгать даже невинных, но ты, поддавшись похоти, не был невинен. Твоя запоздалая правда ничем не лучше лжи. Если ты скажешь дяде правду – убьешь веру, промолчишь – убьешь душу. Это не выбор – это наказание!
Образцов резко развернулся на каблуках и твердым шагом направился к возку, стоявшему у коновязи.
Робкий Маврикий до дрожи в коленях извелся, поджидая отца Феону, который, как назло, не спешил покинуть келью пресвитера Варлаама, несмотря на изрядно прошедшее время с момента его проникновения внутрь. Закончилась служба. Монахи потянулись из храма, а учитель так и не появился. Перед мысленным взором встревоженного послушника проносились самые мрачные образы неминуемого разоблачения и последующего прилюдного позора. Не в силах более оставаться простым наблюдателем, ожидающим у моря погоды, Маврикий на цыпочках пробрался к избе и, прижавшись щекой к слюдяному оконцу горницы, начал беспокойно царапать ногтями ставни и деревянную раму окна, в надежде привлечь к себе внимание отца Феоны.
– Отче, отче! – сипло шептал он, всматриваясь в мутное горное стекло, не пропускавшее сквозь себя ничего, кроме яркого солнечного света. Все было тщетно. Изнутри дома не слышно было ни единого звука, зато сзади неожиданно прозвучал шелестящий, вкрадчивый голос отца Варлаама:
– Любопытствуешь, сын мой?
Застигнутый врасплох послушник с воплем подпрыгнул на месте и, обернувшись, плотно прижался спиной к стене дома, точно хотел просочиться сквозь нее незамеченным и неузнанным. Но желание это было нелепым, а стена крепкой, так что Маврикий остался на месте, бестолково хлопая глазами.
– А?
По своему обыкновению холеный и внешне сдержанный пресвитер с подозрением оглядел глупо ухмылявшегося послушника.
– Спрашиваю, какое дело ко мне имеешь?
– Я?
Из-за спины хозяина выглянул всегда невзрачный и темный, как размытая церковная фреска, служка Фома и, округлив глаза от ревностного усердия, истошно заорал на Маврикия:
– Ты чего, михрютка королобый, дурня празднуешь? Тебя вежливо спрашивают, какого рожна тебе надо?
– Так это, – нашелся Маврикий, угоднически кланяясь пресвитеру, – дело у меня к тебе, отче.
– Какое дело?
– Вопрос один! Мучает он меня, отец Варлаам!
– Мучает, говоришь? А почему не задал его старшим монахам в обители? Зачем меня ждал?
Маврикий смущенно хмыкнул, упал на колени и пылко приложился губами к руке пресвитера.
– В монастыре говорят о тебе как о муже ученом и знаменитом! Слышал, будто сам патриарх Филарет Никитич твоими советами не гнушается!
На спесивом и самодовольном лице Варлаама заиграла тщеславная улыбка, очевидно, что незамысловатая лесть послушника легко достигла своей цели.
– Спрашивай, коли так!
– Скажи, отче, является ли грехом непреодолимая тяга к чужим тайнам? Пристало ли такое поведение честному монаху?
Пресвитер с удивлением посмотрел на Маврикия.
– Ты серьезно?
– Господь – свидетель!
– Ну хорошо! Что ты знаешь о грехе, сын мой?
Послушник наморщил лоб и, словно школяр на уроке, выпалил без запинки:
– Грех – это нарушение установленного Богом нравственного закона!
– А если точнее?
Маврикий молчал, растеряно моргая глазами. Пресвитер бросил на него холодный взгляд и улыбнулся, явно наслаждаясь замешательством юноши.
– Грех не является естественным свойством нашей души, – пояснил он, – и сам по себе вообще не существует, поелику не сотворен Всевышним. Иными словами, грех – это обычная порча человеческой природы и коренится в свободной воле людей, злоупотребляющих богоданной свободой. Надеюсь, я удовлетворил твой пытливый ум своим ответом?
Варлаам, едва ли не силой навязав послушнику руку для поцелуя, степенно направился к своей келье. Маврикий заревел молодым бычком и бесстрашно схватил пресвитера за полы рясы.
– Так я не понял, отец, любопытство грех или нет?
Не ожидавший подобной наглости Варлаам принялся забавно брыкаться ногами, отбиваясь от настырного юноши.
– Отпусти, анафема! Само любопытство – не грех. Греховны бывают его последствия… Вот пристал! Отпусти, говорю!
Едва освободившись от цепких объятий при помощи подоспевшего Фомы, Варлаам и двух шагов не успел сделать, как услышал за спиной истошные вопли Маврикия, исполнявшего 33 псалом царя Давида: «Восславлю Господа во всякое время, хвала Ему всегда на устах моих. Душа моя будет хвалиться Господом; пусть услышат кроткие и возвеселятся. Славьте со мною Господа; превознесем Его имя вместе!»
Пел Маврикий противно, зато громогласно и самозабвенно.
– Ты чего глотку дерешь? – разозлился пресвитер.
– Да как же, отче, – едва не плакал от восторга юноша, – радостно мне! Постиг я мудрость твою и восславил за то Господа нашего Исуса Христа! Давайте же, братья, вместе споем вдохновляющий псалом Давидов!
Маврикий закрыл глаза и опять заблажил во всю силу своих молодых легких:
– «Я искал Господа, и Он мне ответил, и от всех моих страхов меня избавил…»
– Заткни пасть, божедурье! Пошел вон с глаз моих!
Доведенный до исступления пресвитер с размаху огрел резным посохом убегающего со всех ног послушника. Получив скользящий удар медным набалдашником промеж лопаток, Маврикий только крякнул и тут же скрылся за поворотом.
– Все? – с надеждой спросил пресвитер у служки.
– Утек! – подтвердил Фома, заглянув за дом.
– Слава богу! Утомил меня этот осталбень, прости, Господи!
Варлаам мягкой кошачьей походкой подошел к дому и, присев на корточки у порога кельи, осторожно проверил свою хитрость. Убедившись, что все печати целы, он удовлетворенно хмыкнул и отворил дверь. Однако природная осторожность заставила его, войдя в горницу, внимательно осмотреться по сторонам. Волчье чутье подсказывало ему, что здесь что-то нечисто! Нечто неуловимое вызывало тревогу, но объяснить
