ее происхождение он не мог. За спиной послышалось недоуменное восклицание. Варлаам резко обернулся и с удивлением увидел обескураженного Маврикия, растерянно озиравшего пустую горницу из-за его плеча.
– Как, ты опять здесь? – задохнулся от негодования пресвитер. – Фома, выкинь прочь этого юного хама!
Но прежде чем усердный служка успел исполнить распоряжение хозяина, Маврикий с грохотом рухнул на колени и, умоляюще протягивая руки к опешившему пресвитеру, жалобно загнусил:
– Не серчай на меня, отче! Забыл просьбу свою тебе передать!
– Какую еще просьбу?
– Важную! Возьми меня, государь, с собой в Москву! Хочу я далее проходить послушание в Чудовом монастыре!
На холеном лице пресвитера заиграла снисходительная улыбка.
– А денег тебе хватит, раб Божий? Вклад чернеца, желающего жить в Чудовом монастыре, должен быть не менее тридцати рублей!
– Сколько? – ужаснулся Маврикий, недоверчиво глядя на пресвитера. – Да я, отец мой, рубля никогда не видел!
– Значит, не судьба тебе в стольном городе послушание иметь. Забудь! Иди молись.
Проводив надменным взглядом настырного и бестолкового послушника, Варлаам задумчиво произнес, с почти не скрываемым презрением глядя на угодливого склонившегося Фому:
– Юноша, кажется, человек отца Феоны? Не нравится мне, что он весь день тут отирался. Зачем? О грехе спросить? А где сама ищейка? На службе его не было. Вынюхивает, змей! Ну, не суть, если сегодня все пойдет так, как задумано, то завтра уедем обратно в Москву!
– Скорей бы, отче! Мочи нет! – заохал служка, подобострастно скалясь.
– Скоро, скоро уже, – заверил Варллам, сняв с шеи толстую витую цепь, на которой болтался, позвякивая, большой бронзовый ключ, – но для этого ты кое-что должен сделать!
Он подошел к своей конторке, привычным движением извлек из ее недр тайник и, открыв крышку снятым с шеи ключом, извлек наружу завернутый в черный бархат гримуар Гонория.
– Держи, – протянул он Фоме сверток, – спрячешь в келье старца Иова, только так, чтобы легко найти.
– Это уж будьте любезны! – оскалился Фома. – Там куда и положишь, все одно видно. Не келья, а плешь святого Николая!
– Не богохульствуй, ветрогон! – разозлился Варлаам, ударив кулаком по столешнице. – Исполняй. Я спать лягу. Разбудишь перед четвертой стражей. Иова судить будут. К тому времени все должно быть сделано!
– Будет, государь! – Служка низко поклонился хозяину и, приложившись к его руке, выскочил из комнаты, крепко держа под мышкой сверток с колдовским фолиантом.
Оставшись в одиночестве, Варлаам стянул с себя сапоги, босиком прошелся по горнице и, не раздеваясь, с разбегу прыгнул на кровать, с головой зарывшись в пуховые подушки. Некоторое время он еще молча ворочался, хлопая ладонями по перинам, но уже скоро горница огласилась его свистящим влажно-булькающим храпом.
Выждав безопасный срок, из-под кровати бесшумно, словно призрак, выбрался отец Феона. Поднявшись на ноги, он «прошелестел» мимо храпящего пресвитера, не производя ни единого звука, будто обладал способностью по собственному желанию, когда необходимо, становиться легче воздуха. Перед тем как скрыться за дверью, монах задержался на мгновенье и, склонившись над спящим, едва слышно прошептал:
– Ну что, иерей? Стало быть, встретились!
В приказе пахло чесноком, тушеной капустой и печеным луком. Образцов уселся за свой рабочий стол, принюхался и неодобрительно покачал головой.
– Иван Иванович, ты народ хотя бы на обед домой отпускай. Чего они у тебя, как крысы, по углам жрут?
Болотников оторвал взгляд от вороха бумаг, лежащего перед ним, и удивленно посмотрел на начальника.
– Зачем, Григорий Федорович? От них не убудет. Я сам не ухожу, и эти пусть сидят. В другой раз работать лучше будут!
– Нет уж, сударь, так не пойдет, – рассердился Образцов, хватив кулаком по краю стола. – Сам сидишь – изволь! А людей неволить не смей. Они к тебе в холопы не нанимались. Так что, Болотников, давай договоримся, больше мы к этому разговору не возвращаемся! Понял, нет?
– Да понял я, понял! – обиженно засопел дьяк и нарочито отгородился от Образцова черновой выпиской о сторожевых деньгах.
– Вот и славно! – улыбнулся судья и раскрыл свиток с допросными листами по делу о «душегубце с Козьего болота», переданные ему часом ранее объезжим головой Павлом Готовцевым.
Едва Образцов углубился в чтение, как дверь жалобно заскрипела и на пороге появился чем-то явно смущенный дьяк Иван Степанов.
– Степанов, – оживился судья, – вернулся! Ну что, привез попа?
– Так это, привез, однако, – кивнул тот, комкая в руках шапку.
– Ну и тащи сюда! – скомандовал Образцов, с подозрением глядя на растерянного дьяка.
Причина странного поведения Степанова стала ясна, как только два стрельца из охраны приказа вывели из сеней в горницу маленького, тщедушного попика лет семидесяти с приметами особого пристрастия к горячительным напиткам на помятом лице, источающего вокруг себя смрадный дух, легко перебивавший запахи чеснока и печеного лука, до того времени так сильно раздражавшие судью.
У деда слезились глаза и дрожали губы, но являлось ли это проявлением старческой немощи или пошлого страха, не было очевидно с первого взгляда. С другой стороны, смотрел попик на окружающих с таким блаженным умилением, что помимо воли возникали сомнение в его праведности и безгрешной жизни.
– Это кто? – нахмурившись, спросил Образцов.
Дьяк смущенно ухмыльнулся и выставил попа перед собой, крепко держа за правое плечо, чтобы тот ненароком не упал.
– Он! Священник храма Спиридона Чудотворца на Козьем болоте, отец Геннадий.
– Хм, – Образцов с сомнением осмотрел тщедушную фигуру, – сильно сомневаюсь, что этот бражник без вреда для себя таракана на столе способен раздавить. Он же на ногах еле стоит! Где ты его нашел?
– Дома. Спал. Попадья говорит: третий день озорует. В запой ушел!
Отец Геннадий неожиданно громко всхлипнул, обтер лицо фиолетовой скуфейкой, снятой с плешивой головы, и проблеял, едва ворочая ссохшимися от жажды губами:
– Все под грехом ходим, государи мои, ибо человек слаб! Как сказано: нет праведного среди нас ни одного! А все потому, что вошел грех в мир посредством прародителя нашего Адама через жену его Еву…
Степанов засмеялся и встряхнул едва живого от похмелья попа.
– Выходит, прародитель понуждал тебя церковным вином разговляться?
– Ась?
– Спрашиваю, Адам тебя три дня поил?
Продувной поп умело изобразил на лице печаль и осуждение.
– Не богохульствуй, сын мой! Всякий грех от лукавого, потому как сначала диавол согрешил. Для того и явился Сын Божий, чтобы разрушить дела его. Верно и всякого принятия достойно слово, что Исус Христос пришел в мир спасти грешников, из которых я первый. И сказал Спаситель: отрезвитесь, как должно, и не грешите, ибо, к стыду вашему скажу, некоторые из вас не знают Бога!
– Хорош гусь! – усмехнулся Образцов. – Слышишь, Степанов, он, кажется, собрался нам все Святое писание пересказать! Видно, по части пьянства батюшка сильно обученный!
Степанов поморщился и зажал ладонью нос.
– А по мне, самый тяжкий грех – это пить не закусывая, за это я бы сразу в холодную закрывал.
Отец Геннадий скосил на него слезящиеся глаза и произнес, неодобрительно качая головой:
– Глупые смеются над грехом, а посреди праведных – благоволение благостное! Говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду.
Образцов бросил задумчивый взгляд на лукавого и изворотливого попа.
– Вот что, праведник, думаю, не закрыть ли мне тебя в застенок на Пожаре?
