В сравнительно короткой записке было четыре синтаксических и три грамматических ошибки… В этом был весь Парубец. В прошлом токарь на заводе Розенкранца, а с 1902 года профессиональный революционер, известный в партийных кружках Москвы и Петрограда под кличкой «Металлист», он никогда не учился ни в гимназии, ни в реальном училище. Это, однако, не помешало ему в совершенстве освоить немецкий язык и довольно сносно французский, свободно ориентироваться в философии, экономике, политике и считаться среди эсдеков признанным авторитетом по аграрному вопросу. Но с грамматикой у Парубца всегда не ладилось… И секрет тут заключался не в отсутствии свободного времени (пять лет тюрьмы и ссылки могли восполнить любые пробелы в образовании), а в своеобразной принципиальной установке. Парубец считал себя рационалистом и подчинял все требованиям «целесообразности». Поэтому он делил знания на две части: нужные революционеру, а следовательно и ему, и не нужные, лишь обременяющие один из важнейших инструментов преобразования мира - голову - ржавчиной бесполезных сведений. Немецкий язык требовался для изучения в оригинале произведений Фейербаха, Гегеля, Маркса, Каутского. Французский - для ознакомления с энциклопедистами и утопистами. В перспективе знание языков могло потребоваться при осуществлении мировой революции. Точно так же необходимы были философия, экономика, знание военного дела, физическая закалка. А грамматика, поэзия, живопись, музыка - все это лишь отвлекало подпольщика от его главного занятия - революционной деятельности.
С «рационализмом» Парубца и с ним самим Стрижак-Васильев познакомился еще в 1903 году, когда двоюродный брат, студент-политехник, затащил его на квартиру, где собирался кружок эсдековски настроенной молодежи.
На Стрижак-Васильева всегда, а особенно в молодости, производили впечатление не столько теории, сколько воплощавшие их люди. А руководитель кружка - широкоплечий, в лопающейся на груди атлета суконной косоворотке, с уверенными жестами - как будто специально был создан для того, чтобы поражать юношеское воображение.
- Если хотите из подмастерьев революции стать ее мастерами, - гремел Парубец, - отбросьте все лишнее, все, что вам мешает!
И сам Парубец умел «отбрасывать лишнее». Уже много лет спустя, когда Стрижак-Васильев отбывал вместе с ним ссылку в Мезени, он не переставал поражаться последовательности Андрея не только в большом, но и в малом. Пожалуй, тот был единственным в колонии ссыльным, который никогда не отвлекался ни на что с его точки зрения бесполезное. Он «просто так» не ходил в гости («Общение оправдано лишь тогда, когда имеет рационалистическую нагрузку»), почти не читал художественную литературу, отказывался от участия в редких вечеринках, вносивших хоть какое-то разнообразие в постылую жизнь ссыльных, и избегал политических дискуссий («Зачем? Я заранее знаю, кто что будет говорить. Эсеры обзовут нас «ленинскими молодцами». Меньшевики поорут о «сектантах», «революционных алхимиках» и «ура-революционерах». Потом, как положено, выступит кто-нибудь из наших и обругает их. А когда исчерпаете все аргументы, то запоете «Сибирскую кандальную»: «Спускается солнце за степи, вдали золотится ковыль. Колодников звонкие цепи взметают дорожную пыль…» Верно?.. Так ты лучше спой соло и займись гирями. Очень хорошо плечевой пояс развивают, а это всегда пригодится…»)
Стрижак-Васильев окинул взглядом комнату и, обнаружив под кроватью двухпудовую гирю, улыбнулся: Андрей был по-прежнему верен себе. «Неужто он привез эту гирю из Челябинска? С него станется…»
Хотя Парубец обживал номер всего второй день, казалось, что он поселился здесь давно. Обе комнаты, ничем не похожие на те, которые он занимал в Челябинске, тем не менее чем-то напоминали его прежнее жилье.
Стрижак-Васильев разделся, отыскав пепельницу, закурил. На овальном столике у окна лежала кипа гранок. Они предназначались для первых номеров газеты «Советская Сибирь».
Он взял несколько лепт пористой, шершавой бумаги со вдавленными буквами. Среди фронтовых сводок, корреспонденции о борьбе с тифом были список расстрелянных колчаковцами партийных и советских работников во главе с Нейбутом и письмо Масленникова, Рабиновича и Вавилова, переданное ими из омской тюрьмы накануне казни. Когда Стрижак-Васильева в апреле 19-го доставили из иркутской тюрьмы в омскую, всех троих уже не было в живых. О письме он знал от своего соседа по камере. Теперь ему представилась возможность прочесть письмо…
«…Мы верим, что недалек тот час, когда весь мир сольется в общей борьбе с Великой Российской революцией против угнетателей и паразитов. («Как рассказывал очевидец расстрела, Михаил Рабинович во время залпа был только ранен и его потом добивали…»)
Мы верим, несмотря на то, что царские холопы во главе с Колчаком железом и кровью стремятся задушить малейшее проявление живого дела освобождения… Уже сейчас вся Сибирь покрыта сетью восстаний крестьянских масс. Несмотря на дикую расправу белогвардейской сволочи, вплоть до сжигания и уничтожения целых семей, революционное движение растет все шире и шире!..
Умирая в момент напряженной борьбы рабочего класса с мировой буржуазией, зная, что через день нас уже не будет в живых, мы с радостью умираем за рабочее дело освобождения рабочих и крестьян».
«Радость» и «умирать»… Трудно было найти два других столь несопоставимых слова. Чья эта фраза? Рабиновича, Вавилова, Масленникова? Скорей всего, Масленникова, неистового Саши Масленникова, бывшего студента Петербургского университета, бородача с улыбкой ребенка и по-детски наивными глазами за щитком старомодных очков в металлической оправе. В конце 18-го Масленников сломал оправу и подвязывал дужку очков ниткой. Выступая на конференциях и собраниях, Масленников обычно снимал очки и вертел их в руках или клал в карман пиджака. Видимо, он снял очки и перед тем, как прозвучала короткая команда «пли»…
«С радостью умираем…»
В отличие от сдержанного и суховатого Нейбута и «рационалиста» Парубца Масленников увлекался поэзией и любил сравнивать русскую революцию с гениальной поэмой. «С радостью умираем» - было одной из строчек этой поэмы…
«Мы знаем, - читал Стрижак-Васильев, - что борьба требует жертв, и мы жертвуем себя: нисколько не жалеем своих жизней («Опять Масленников!»), ибо глубоко верим в грядущую Всемирную Социалистическую революцию и в конечную победу рабочего класса… Просим товарищей не скорбеть о нашем уходе из мира сего, а просим продолжать наше будущее дело борьбы с буржуазной сволочью.
Да здравствует власть Советов!..»
Стрижак-Васильев бережно положил короткую полоску бумаги на столик, разгладил ладонью. Саднили занозой засевшие в памяти слова из Екклезиаста: «…Память о них предана забвению, и любовь их, и ненависть их уже исчезла…» Исчезла ли? То, чем жили мертвые, остается живым. И Арнольд Нейбут, и Масленников, и Рабинович, и Павел Вавилов не растворились в небытии. Они живут в нем, Стрижак-Васильеве, в Андрее Парубце, в тысячах других коммунистов, которые продолжают их дело, их любовь и их ненависть. Иначе все было бы слишком несправедливо и бессмысленно.
За окном шел снег. Мелькали и исчезали снежинки. Скрипнула дверь тамбура, вошел Парубец.
- Давно ждешь?
- Нет, только вошел.
На Парубце был френч цвета «хаки» и бриджи. Военная форма сидела на его ладно скроенной мускулистой фигуре как влитая, подчеркивая линию плеч и гибкость талии. Ему было около сорока, но, несмотря на седину и глубокую вертикальную морщину, рассекающую на две части низкий и широкий лоб, он выглядел значительно моложе своих лет. В серых под куцыми бровями глазах угадывалось добродушие сильного человека и легкий скептицизм - неизбежная дань возрасту.
- Смотрю, все стареешь?
- Ничего, когда наши возьмут Иркутск и Читу, начну молодеть, - пообещал Парубец.
- Перед Иркутском еще Новониколаевск и Красноярск, Андрюша…
- Ну, Новониколаевск - это дело дней, - уверенно сказал Парубец.
Здороваясь, он так сильно сжал руку, что Стрижак-Васильев невольно поморщился.
- Учти, я же гирями не занимался…
- Извини, - не без самодовольства усмехнулся Парубец. - На будущее учту. - И, увидев у Стрижак-Васильева гранки, сказал: - Хотел тебя попросить дополнить статью о Нейбуте, но ты теперь не успеешь.
- Почему?
- Пришлось пересмотреть сроки…
- Когда?
Видимо, вопрос прозвучал слишком резко. Парубец удивленно взглянул на Стрижак-Васильева и сказал:
- Через линию фронта тебя перебросят этой ночью, часа в три-четыре, под утро… - И, отвечая на невысказанный вопрос, объяснил: - Наши здорово жмут. Еще несколько дней, и застрянешь в пути, а то и фронт догонит. Тогда вообще все насмарку…
После побега раненый Стрижак-Васильев скрывался месяц в домике фельдшера Граевского. Сегодня он узнал, что Граевский за несколько дней до отступления белых из Омска был расстрелян, и как раз завтра собирался навестить его семью.
