задерживать, взял письмецо и прошел в гостиную. Усевшись в кресло, он распечатал конверт, благоухавший вербеной, вынул изящный листок тончайшей бумаги, на которой легким почерком было написано:
«Милостивый государь Николай Александрович!
Не соблаговолите ли Вы подняться ко мне сегодня часов в восемь на чашечку индийского чая. Уверяю Вас, чай очень хорош, это подарок британского консула, господина Стивенса, прислан с нарочным из Батума.
Сергей Васильевич уверял меня, что Вы большой любитель этого напитка».
И подпись:
«Ваша Елизавета Алексеевна».
Ник сразу все понял и оценил весьма дипломатичное приглашение дамы. Опустив письмецо на колени, он задумался и незаметно задремал. Из этого приятного состояния его вывел голос Петруса, торжественно объявивший: «Ужин подан!».
После ужина, который Петрус обставлял так, будто он подавался царственной особе, а с этим Ник ничего не мог поделать, иначе бы он смертельно обидел преданного Петруса, Ник положил письмо с приглашением в карман и поднялся этажом выше. На его звонок дверь открыла Саломэ. Кланяясь и улыбаясь, она провела Ника на балкон, и тут же исчезла, торопясь, видимо, домой.
Елизавета Алексеевна, сидевшая на венском стуле у перил, встала навстречу Нику и улыбаясь, протянула ему руку. Ник поцеловал ее, про себя удивляясь молодому голосу и нежной руке, никак не соответствовавшим возрасту дамы. Она указала Нику на второй венский стул, стоявший подле нее, и сказала:
— Сергей Васильевич просил меня оказать вам на первых порах, скажем так, некоторое покровительство. Я уверена, что в покровительстве вы не нуждаетесь, но принять гостя из Петербурга мне очень приятно. Садитесь, давайте посмотрим на город. Он очень хорош в этих наступающих сумерках. Посмотрите, там вдали будто лежат облака. Но это — горы Большого Кавказа с белыми шапками вечных снегов. А там справа, течет Кура. А теперь прислушайтесь. Слышите шум волн, будто река течет возле нашего дома. Таков уж этот странный дом, — и она замерла, вслушиваясь в утихающий шум города и нарастаюший плеск воды.
Ник прикрыл глаза и тоже вслушался. Странным образом шум реки сразу унес его к каким-то смутным воспоминаниям, в голове возникали и исчезали картины городов его детства, крики гребцов, тени лодок, скользящих по воде где-то в совсем других местах. Ник встряхнул головой, видения исчезли и он украдкой обвел взглядом балкон. Он сразу отметил его необычность. И не только для его европейского глаза, которому был непривычен вид такого открытого балкона, свойственный только южным городам. Стена дома, к которой примыкал балкон, была покрыта изящными глазурованными изразцами, почти совсем не помутневшими от времени. Вдоль стены стояли кадки с растениями, достигавшими своими стволами потолка, с огромными изрезанными листьями. Ник знал это растение. Это была монстера. Но таких огромных монстер и сразу так много он никогда не видел. Про себя он удивился такому пристрастию хозяйки. Обилие растений поражало. Весь балкон был увит глицинией и китайской розой. Особенно хороша была глициния, тяжелые лиловые гроздья которой свисали прямо перед глазами. В этом пышном обрамлении зеленых листьев, лиловой глицинии, темнокрасных с кожистыми цветоложами и нежными лепестками цветов китайской розы, ажурного плетения балкона, как в необычайной раме смотрелся город со множеством устремленных в небо церковных куполов, утопающих в зелени садов.
Так прошло несколько минут. С наступлением сумерек все усиливался звон цикад, доносившийся из ботанического сада. Ник стряхнул с себя какое-то странное оцепенение, нашедшее на него. Он еще раз обвел взглядом балкон и вдруг увидел стоявшее у стены кресло-качалку с таким же плетеным сидением, как у венских стульев. На подлокотнике кресла лежала шелковая персидская шаль. Кресло качалось. Но на балконе никого не было, кроме хозяйки, когда он вошел сюда. А кресло не могло качаться так долго. Он перевел взгляд на Елизавету Алексеевну. Та все также безмятежно наслаждалась видом угасающего дня.
Почувствовав на себе взгляд Ника, Елизавета Алексеевна повернулась к нему и с улыбкой сказала:
— Правда, прекрасный город? Ну, вы еще почувствуете все его очарование. А теперь настал час индийского чая.
И она жестом показала Нику на дверь, которая вела в гостиную. Там на небольшом столике был уже сервирован чай.
— Саломэ, уходя, все приготовила, — говорила Елизавета Алексеевна, усаживая Ника. — Чайник она укутала, предварительно заварив чай, пирожные сегодня утром доставлены, Саломэ у меня молодец.
Ник взял в руки чашку из тончайшего китайского фарфора, на котором тонкой кисточкой искусного мастера были выведены сосны, растущие по склонам гор, цветущие вишневые деревья и изящные пагоды. Он наслаждался великолепным чаем и изысканной сервировкой. Но взгляд его бродил по комнате. И неспроста. Это была необычная комната.
Стены комнаты были обтянуты обоями, сделанными из свиной кожи густо-коричневого цвета, выделанной так тщательно, что они касались бархатными. Изначально по обоям бежал тонкий рисунок позолотой, но прошло время, позолота осыпалась, а свиная кожа осталась. На той стене комнаты, которая прилегала к скале, висело огромное, до пола, зеркало в темной полированной дубовой раме, под стать обоям.
Напротив зеркала, в простенке между двумя стрельчатыми окнами, висела старинная картина. Это был портрет женщины с пепельно-русыми волосами, зачесанными назад и собранными в тугой узел на затылке, с мелкими чертами лица, серыми глазами. Светлую кожу оттеняло и делало еще светлее и прозрачнее платье глубокого синего цвета с воротником и манжетами венецианского гипюра. Художник с большим мастерством выписал тяжелые складки ткани и изящество кружева, словно иней осыпавшего платье. Женщина на картине стояла у раскрытого окна, в стеклянной створке которого отражался город с высокими шпилями готических соборов, горбатыми каменными мостиками, перекинутыми через каналы в которых медленно струилась вода, одинокими прохожими на улицах.
В зеркале отражалась и другая картина, в обрамлении темной и узкой оконной рамы — город за окном с бесконечными крышами домов, улочками, сбегающими к реке, куполами церквей, минаретами, и плывущими среди облаков где-то у горизонта белоснежными громадами гор.
Ник вначале любовался обеими картинами в зеркале, а затем повернулся к картине, висевшей между двумя окнами. И эти горбатые мосты, и дома были ему очень знакомы. Он повернулся к хозяйке, чтобы спросить ее о картине и только было хотел задать вопрос, как Елизавета Алексеевна, задумчиво глядя на него, сказала:
— Правда, удивительная картина? Чем дольше смотришь на нее, тем больше хочется прогуляться по этой старинной фламандской улице, и кажется, что ты там уже был. Не так ли?
Ник улыбнулся.
— Вы предугадали мой вопрос. Я как раз хотел спросить вас о ней. Вы позволите рассмотреть ее повнимательней?
— Да, конечно, будьте любезны. —
