не грязь. Это строительный раствор! – произнес он наконец.
– Ну и что с того?
– А то, что я дурень! Ответ был перед моими глазами!
– Маврикий, – позвал он своего помощника, – здесь ли ты?
– Здесь, отче! – отозвался послушник, выходя из-за спин стрельцов и монахов, толпою сгрудившихся вокруг места происшествия.
– Хорошо, что тебя никогда не надо искать! – невесело усмехнулся монах. – Вспомни, о чем ты разговаривал с Фомой? Что он говорил о себе?
– Да почти ничего, – задумался послушник, почесывая редкую, недавно ставшую расти бороденку, – говорил, что служит у пресвитера десять лет, а до этого был учеником каменщика в Верее…
– Вот! Вот оно! – не дослушав, воскликнул Феона, возбужденно размахивая руками.
– Юрий Яковлевич, помнишь, где мы нашли мощевик Хлоповой?
– У Сторожевой башни, – поспешно ответил Стромилов, невольно заражаясь суетливостью монаха. – Обронила, видать, девка, когда защищалась!
– Верно. Только не роняла она его. Я сейчас это понял! Примету она нам оставила!
– О чем ты, Григорий Федорович? – возмутился озадаченный Проестев. – Мне расскажи!
– Понимаешь, Степан, в старину блудниц и неверных жен могли в стену замуровать!
– Ну и что? Все равно ничего не понял!
Монах отмахнулся от судьи, как от назойливой мухи.
– Нет времени. По дороге объясню.
К Сторожевой башне по требованию Феоны они подошли в сопровождении стрельцов, вооруженных вместо пищалей кирками и заступами.
– Огня! – распорядился Феона, заходя внутрь через распахнутую дверь.
Полдюжины зажженных факелов осветили клеть ярче, чем полуденное солнце. В пустом помещении по-прежнему пахло сырой штукатуркой, гашеной известью, жженой глиной и мокрым деревом. На грязном полу валялись осколки битого кирпича, бесформенные наросты застывшего раствора и остатки разобранных деревянных лесов. Яркие отблески от горящих факелов отображались столь причудливыми картинами на стенах и лицах, что казалось, будто менялись не только цвета, но и сами формы людей и предметов.
– Света в тот раз оказалось мало! – сокрушенно произнес монах.
Осмотревшись по сторонам, он твердым шагом направился к противоположной от входа стене, имевшей сложный внешний вид из-за находившейся там каменной лестницы, ведущей на второй этаж. Под лестницей кирпичная кладка заметно отличалась от всей остальной стены. Была она темнее, очевидно, потому, что скрепляющий кирпичи раствор здесь еще не успел окончательно высохнуть.
– Ломайте! – приказал Феона, хлопнув ладонью по стене.
Застучали принесенные инструменты. Полетели в разные стороны куски кирпича и застывшего раствора. Не сказать чтобы сразу, но стена поддалась. Обрушив свежую кладку, стрельцы освободили для прохода просторный лаз, за которым открылась тесная каменная клеть с крохотным слуховым окошком под самым потолком. Единственным предметом, находившимся внутри, был большой платяной сундук, запертый на два навесных замка. Не без труда сбив запоры и откинув крышку, люди невольно ахнули и перекрестились.
На дне сундука, связанная по рукам и ногам, с кляпом во рту лежала царская невеста. Была она бела как сама смерть, без малейших признаков жизни. Стромилов осторожно потряс Хлопову за плечо и тут же отдернул руку.
– Холодная!
Бесцеремонно отодвинув воеводу в сторону, отец Феона сам склонился над девушкой.
– Жива! Дышит! На воздух ее живо, и врачей зовите!
По внутренним покоям башни пронесся дружный вздох облегчения. Со всей осторожностью Марию извлекли из склепа и вынесли во двор, куда со всех ног уже спешили иноземные доктора Валентин Бильс и Иоганн Бальцер, а также все присутствующие в монастыре горластые родственники, обезумевшие от страха и надежды!
Свежий ли воздух или микстуры и притирания врачей сказались, но Хлопова скоро пришла в себя. Глубоко вздохнув, она открыла глаза и увидела два десятка взволнованных лиц, глядевших на нее. Заметив среди них отца Феону, девушка облизала сухие, потрескавшиеся губы и едва слышно пролепетала:
– Меня обманули! Сказали, что имеют ко мне тайное письмо! От него!
Феона понятливо кивнул и улыбнулся с жалостью и состраданием.
– Молчите, госпожа! – отчаянно закричал Бильс, сделав страшные глаза. – Вам нельзя разговаривать! Вам нужен абсолютный покой, теплая кровать и горячее питье! Кто здесь главный?
Все взгляды уставились на начальника Земского приказа.
– Несите девицу в дом! – распорядился усталый, опавший с лица Проестев и первым направился в сторону гостевых палат.
Стрельцы, окруженные без умолку гомонящей толпой родственников жертвы, лекарей и невесть откуда взявшихся праздных наблюдателей, получив распоряжение сурового судьи, со всей осторожностью и тщанием понесли на руках обессиленную царскую невесту в ее покои. Очень скоро двор опустел. Только отец Феона и верный Маврикий какое-то время оставались у открытой настежь двери Сторожевой башни, безучастно взирая на уходящих.
– Ну, сын мой, – с отеческой теплотой произнес монах, положив тяжелую длань на плечо послушника, – и мы пойдем! На этот раз действительно все кончилось!
Чернецы молча развернулись и неспешным шагом направились в сторону Братского корпуса, у которого монах-трапезник что есть мочи дубасил колотушкой по деревянному билу, созывая братию на трапезу.
Со стороны каменного крыльца, у Никольских ворот и давно обветшавшего собора Спаса на Бору по бесчисленным анфиладам, лестницам и крытым переходам пряничных теремов большого государева двора шла небольшая группа людей, возглавляемая матерью царя, Великой государыней, инокиней Марфой. Ее сопровождала непременная наперсница всех последних лет старица Евникея и начальник Аптекарского приказа Михаил Салтыков. Мать и сын, никогда не питавшие теплых чувств друг к другу, на этот раз были рядом, держась в паре шагов позади своей близкой родственницы и покровительницы. Их лихорадочно блестящие глаза и осунувшиеся лица говорили о затруднительном положении, вынуждавшем их держаться вместе. Остальная свита представляла собой полдюжины безликих монахинь без обители и попов без приходов, давно подвизавшихся на дармовых хлебах подле всесильной государыни своим юродством и шутовством.
В проходных сенях, с недавних пор по прихоти царя называемых прихожей, у неподготовленного человека рябило в глазах от обилия кармина, золота и лазури. Тончайшая роспись на стенах и потолке поражала богатством и изяществом всех, кто имел возможность оказаться в покоях государя. Впрочем, это в полной мере касалось всего Теремного дворца Михаила Федоровича, после Смуты и польского разорения заново отстроенного знатными зодчими: Ларионом Ушаковым, Баженом Огурцовым да Трефилом Шарутиным.
В просторной прихожей было привычно тесно от собравшихся бояр, с раннего утра терпеливо ожидавших выхода молодого царя. Исполненная царственного достоинства инокиня Марфа прошла сквозь толпу царедворцев, едва отвечая на их приветствия горделивым кивком головы, и остановилась у богато украшенных резьбой распашных дверей царской спальни. Стрельцы стремянного полка, несшие службу по охране государевых покоев, молча раздвинули бердыши, пропуская ее внутрь, но как только мать царя и сопровождавшая ее молодая девушка в скромном на вид синем летнике прошли мимо, бердыши с лязгом сомкнулись обратно, отрезав свиту от своей повелительницы.
– Матушка-государыня! – растерянно воскликнула старица Евникея, взявшись руками за лощеные древки стрелецких бердышей.
Марфа обернулась, бросила на товарку холодный взгляд и улыбнулась одними губами.
– Ждите тут, – велела она, – я разберусь.
Проводив Марфу подозрительным взглядом, Евникея присела на лавку рядом с крайне встревоженным сыном.
– Что думаешь? – спросила она, беспокойно потирая руки.
В ответ Михаил только мрачно пожал плечами. Словно в подтверждение худших его предчувствий со стороны парадных покоев в широко распахнутые двери твердым шагом вошли дьяки Земского приказа Шестак Голышкин и Михайло Колачев, по прозвищу Постник. Сопровождал их небольшой отряд из
