в Могилеве? – не понял полицмейстер.
– Там в год случается больше ста краж и свыше двухсот мошенничеств. И ни одного убийства вот уже много лет.
– Не может быть! – Петров разинул рот от удивления. – А грабежи, разбои?
– Три или четыре грабежа, по мелочи. Разбоев тоже нет. Такой край: живут преимущественно евреи, они не любят насилия, а действуют хитростью. Но ведь у вас не Могилев, верно?
– Не Могилев, – вздохнул коллежский асессор. – Да вы уж, Алексей Николаич, на себе испытали. Когда сходили вечером за табаком…
– Рассказывайте.
– Да и я послушаю, – навострил уши губернатор. – А то лишь месяц назад областное правление перевели сюда из Хабаровска. Еще до конца не разобрался. И как во вверенном мне Владивостоке с преступностью?
Петров насупился:
– Ваше превосходительство, вы уж того… не рубите сплеча. Мне бы от Каторжной слободки избавиться, а остальное мы переживем.
– Каторжная слободка – это что на Первой речке? – уточнил генерал.
– Так точно. Язва, прости господи, а куда ее теперь девать? Учредили ту язву несколько лет назад из практических вроде бы целей. Нужно было кому-то дерьмо убирать! И призвали для этого тридцать пять семейств ссыльно-каторжных, которые Сахалин уже отбыли, но в Россию им возвращаться запрещено. Вот их и приткнули за городом, поручив ассенизационные работы. А вышло что? Все они сахалинцы, знают друг дружку смолоду. Когда бежит с острова какой-нибудь горлорез, первым делом он правит ход в Каторжную слободку. А там ему рады. Свой же парень, земляк! И документы смастерят липовые, и убежище дадут, и поить-кормить будут, пока он не сыщет себе занятие. А занятие у такого беглеца только одно – разбой. И теперь мы имеем клоаку, в которой ютятся сотни человек всякого сброда. Это административный центр, штаб владивостокской преступности.
– А выжечь язву? – свел в кучу седые брови Унтербергер.
– Легко сказать, но как? Оставить город в дерьме? И потом, у них спайка, там люди вместе кандалами звенели, они друг дружку не выдают.
– Агентура у вас в слободке есть? – спросил Лыков.
Полицмейстер покачал головой:
– Какая там может быть агентура? Чужого не сунешь. А свой он и есть свой. Знает, что его зарежут в один миг, если заподозрят. Боятся люди.
– Со слободкой ясно, – махнул рукой надворный советник. – А что с Семеновским покосом?
Петров всплеснул руками:
– Там еще хлеще. Базар и все улицы вокруг него заняты на постой уголовным элементом. Даже двумя элементами – русским и желтомазым. Они вполне себе уживаются, поскольку наши грабят своих, а те – своих. У китайцев банковки, то есть подпольные игорные дома, где глупые манзы спускают в домино все заработки. А еще опиекурильни, куда относят уцелевшие от банковок деньги. У русских – бордели и кабаки, где последние штаны помогут пропить. И это еще что!
– В каком смысле? – остановил полицмейстера губернатор. – Полагаете, будет еще хуже?
– Полагаю, ваше превосходительство. Как только начнут здесь тянуть железную дорогу. Ведь на ее строительство пригонят арестантов. Хотят начать работы уже в следующем году. Ну, ждите светопреставления…
Лыкову надоело слушать жалобы, и он решил повернуть разговор в другое русло:
– Федор Иванович, есть у вас хоть какое-то осведомление в преступной среде?
– Минимальное, Алексей Николаич. Средств на агентуру не выделяют. Ни копейки! Из своего кармана что ли взять? Там и без того негусто.
– Понятно… – сыщик посмотрел на Унтербергера. Тот откашлялся и заявил:
– Я подумаю. В смете такой расход не предусмотрен, но и оставлять, как есть, тоже нельзя. Поскольку областное правление теперь перебралось сюда, будем менять смету. Хорошо, если Алексей Николаевич, вернувшись в Петербург, донесет наши трудности до начальства.
– Я постараюсь. Но в седьмом классе трудно влиять на начальство.
– А вы попробуйте. Вон как Дурново откликнулся на вашу телеграмму.
– Эх, Павел Федорович… – Лыков грустно улыбнулся. – Дать пинка и дать денег – разные вещи.
Пора было откланиваться. Генерал-майор спросил у надворного советника:
– Что вы собираетесь делать дальше?
– Трясти Звенцова. Другого пути нет. Если бы имелась агентура, иное дело. Но…
И сыщик взялся за арестованного. Он вызвал его на допрос, бросил на стол перед ним телеграммы и начал так:
– Конец тебе, дурак. Доигрался.
– Это почему же?
– Звенцов! Я все знаю!
По лицу бродяги пробежала гримаса, но он взял себя в руки:
– Не понимаю, о чем вы, ваше высокоблагородие. Моя фамилия Перегородкин.
– Да? А еще Смирнов, Лобзиков и Полудкин. Я кого-то забыл?
Арестованный начал перебирать телеграммы. Прочитал, сложил в стопку и заявил:
– Разве я виноват, что всякая сволочь ко мне липнет? А у меня это есть… чувство достоинства.
– Они к тебе липнут или ты к ним? Игнашка, не завирайся, дрянь.
– Срамите, срамите честного человека… Знаете ведь, что я не могу вам ответить тем же. Не стыдно?
Лыков начал заводиться:
– Это мне должно быть стыдно? Четыре отнятые жизни! Если поскрести, то их на тебе окажется больше. Но для каторги уже достаточно. Так что готовься, поплывешь на Сахалин, в Воеводскую тюрьму. Похлопочу за тебя, чтобы в самое пекло сунули, где долго не живут.
– Грех на вас будет, ваше высокоблагородие. Потом, я ведь наказание за те дела уже отбыл. Два раза за одно и то же не сажают.
– Черта в чемодане не строй, сам все понимаешь, – резко осадил Звенцова сыщик. – Отбыл незаслуженно легкое, и это теперь не в счет. Шел не как рецидивист – раз. И смягчающие вину обстоятельства тебе приписали по ошибке. Был умысел, был. Четыре умышленных! Теперь любой судья с этим согласится. Так что каторги не миновать. Но если станешь со мной разговорчивым, обещаю смягчение. Например, вместо Дуэ поедешь в Корсаков, там теплее и режим мягче. Ну?
Однако опытный бродяга не поддался:
– Знать не знаю, ведать не ведаю, что вы имеете в виду. Жил под чужим именем, признаю. А телеграммы ваши… Вы сначала докажите. Мало ли на свете похожих людей? Не мне одному банки ставили.
Надворный советник лениво отмахнулся:
– Как знаешь. Сам выбрал себе мучительную смерть. В Воеводской тюрьме содержатся штрафные и склонные к побегам. Кладбище там – до самого моря… Скажи, где ты жил во Владивостоке?
– В номерах Гусакова на Пологой улице.
– А чем занимался?
– Чем попало, ваше высокоблагородие. Даже милостыню собирал с голодухи.
– Знакомых имеешь?
Бродяга с пафосом ответил:
– Один я на этой земле…
– Не хочешь признаваться? Ладно, сам все узнаю. На пятнадцать лет я уже отыскал, теперь займусь, чтобы дали тебе, гадине, бессрочную. Чтобы ты уже никогда не увидел воли. Вот как меня разозлил. Сейчас ступай в карцер, на хлеб и воду, пока не поумнеешь.
– Не положено, я подследственный, а не осужденный! Прокурорский надзор запретит! – заверещал убийца.
– Плевал я на прокурорский надзор. Брысь в карцер!
Звенцова увели, а сыщик отправился к полицмейстеру:
– Федор Иванович, что за номера Гусакова на Пологой? Все ли там чисто?
– А вам зачем знать? – удивился Петров.
– Да наш убивец в них проживал. Кто-то к нему ходил, с кем-то он водил знакомство. Надо, чтобы Гусаков дал показания на сей счет. Есть у вас, чем его прижать?
– Есть, Алексей Николаич. Этот мазурик держит у себя буфет, где с утра до ночи разливает водку.
– И что с того? Если патент выбран, тогда законно.
Полицмейстер разъяснил:
– Гусаков находится под гласным надзором полиции. За старые еще грехи. Патент поэтому выбран на имя племянника.
Это была хорошая новость. Лицам, находящимся под надзором полиции, запрещалось открывать питейные заведения. А Гусаков надувал полицию с помощью подставной фигуры. В его номерах имелось заведение трактирного промысла с продажей крепких напитков первого разряда, наивысшего. То есть с продажей спирта, вина и водочных изделий для распития на месте произвольными мерами и в налив из графинов по вольной цене. Да еще там подавали самосядку [119] из бутылок с фальшивыми этикетами. Все это коллежский асессор сообщил питерцу, и тот скомандовал:
– Тащите его сюда, будем колоть. Глядишь, завербуем, и будет у вас наконец полезный осведомитель.
Полицмейстеру идея пришлась по душе. Такой освед денег не потребует, ему важнее сохранить буфет. А общение он имеет со всякой шушерой, включая фартовых, которых на Пологой улице пруд пруди.
Допрос прошел
