Гремучий студень - Стасс Бабицкий

— Вот мы их и того, — малой хлопнул в ладоши, изображая взрыв.

Порох задумался.

— Это уже больше похоже на правду. Личная неприязнь… Хех! Так вы, получается, взрывали бомбы ради чистоты родного пива?

— Да, да, — заголосили арестованные.

— Как вам версия, г-н бывший студент?

— Чепуха на постном масле. Илья Петрович, откуда у этих нищебродов деньги на бомбу? Если бы эта банда хотела навредить немцам да раскольникам, то они бы и вредили по-нищебродски. Подожгли бы фабрику. Или ломом котел раскурочили. Зачем тратиться на фосфор и кислоту? А они ведь аптекарю платили исправно. Откуда же деньги?

— А и правда, откуда? — полковник сдавил горло усатого. — Отвечай, погань!

— Не ответит, — покачал головой Мармеладов. — Поскольку деньги давал человек, которого они боятся пуще вас. Тот, кому две успешных фабрики стали поперек горла, словно рыбья кость. Он приказал не просто крушить, а взрывать. При таком раскладе пострадавшие купцы и не подумают, что это затеял их конкурент. Спишут все на бомбистов и политику. Потратятся на новые станки, потом их снова взорвут, а те опять потратятся… В какой-то момент Прохоров с Гивартовским разорятся, а заказчику сойдет с рук его преступление.

— Хитро, — пробормотал Порох. — Но кому могли одним махом помешать и пивной завод, и ткацкая фабрика?

— А вот это хороший вопрос! — сыщик вскочил и прошелся по подвалу: три шага вперед и столько же обратно. — Есть у меня догадка. С недавних пор, знаете ли, пристрастился читать в газетах объявления о свадьбах. Помнится, купец Забелихин отдал свою дочь за наследника Грязиловской мануфактуры. Жених, говорят, остолоп редкостный, но родитель его держит в кулаке производство миткаля во всей губернии. А Забелихины имеют два пивоваренных завода под Москвой. Пиво, разумеется, дрянь. Потому немецкий мастер для них угроза серьезная. Опять же, прохоровский ситец все нахваливают, а грязиловскую дешевку покупать перестали. Если представить, что купцы сговорились совместными усилиями избавиться от конкуренции…

— Тогда все сходится, — кивнул полковник. — Так, бесенята?

— Мы не скажем, — набычился усатый. — Хоть режьте, хоть бейте, хоть в дальний едикуль [29] сошлите — не скажем.

— Оне наши семьи сгноят, — взмолился малой. — А так кормить обещались, если кого в тюрьму посадят.

— Заткнись, фетюк! Иначе догадаются!

— И так догадались…

— Толку-то с наших догадок, — вздохнул Порох. — Против купцов даже Охранное отделение бессильно. Против них нужны улики незыблемые. А тут что? Два мазурика. Предположим, они судье на Забелихина укажут и во всем сознаются, а купчина гордо скажет — навет это. Не виноватые мы. Честное купеческое слово! Возможно ли, что показания шихвостней [30] устоят супротив купеческого слова? Черта лысого! Слово для мануфактурщика самый крепкий щит.

— Но слово можно обратить и в копье разящее, — подбодрил следователя Мармеладов.

— Что-то я не понимаю…

— Мы напечатаем в «Ведомостях» фельетон. Сообщим про проделки банды с Трехгорки и в конце добавим, что редакции известны фамилии заказчиков и если они не прекратят, то вся Москва прочитает кто из купцов ведет конкуренцию нечестно. Они мигом все прекратят.

— Нельзя в газетах про бомбы, — отрезал Порох.

— Илья Петрович, с вашими полномочиями все можно. Разрешите цензуру разок потеснить.

— Не в цензуре дело. Мы запрещаем писать про бомбы, чтобы народ в панику не ударился. Знаете, что начнется, когда вы напечатаете в «Ведомостях» про бомбы?! Все страхи и кошмарные сны последних лет станут явью.

— Но ведь люди и так все видят, — возразил сыщик. — На Красной площади, в «Лоскутной», на пивоваренном заводе… Взрывы грохочут громко, рукавом не заглушишь. Свидетели расскажут соседям, те дальше понесут, так новости по Москве и расходятся.

— Бросьте, Родион Романович. Люди, что котята слепошарые. На Красной площади если и увидели, то ничего не поняли. Кто-то бегал в толпе, потом что-то громыхнуло. Пусть рассказывают. Большинство обывателей выслушает, да скажет: «Хорош заливать!» и пойдет дальше, не задумываясь. Про «Лоскутную» уже вовсю судачат, что там взорвался газ и лучше покупать свечи и керосинки. На фабриках взрывали ночью, да и слух дальше бараков с рабочими не пойдет… Но если напишет хоть одна большая газета — пропала империя. Взрывов будет в десять, двадцать, тридцать раз больше. Все бомбисты захотят, чтобы и про их подвиги сообщали в «Ведомостях» и «Известиях». А пока газеты нарочно не замечают взрывов и не пугают обывателя — никто бомбистов не боится, никто не слышит их требований, а следовательно, их террор бесполезен.

— Давайте укажем, что банда с Трехгорки громила котлы, а каким способом не сообщим, — не сдавался Мармеладов. — Пусть читатели сами фантазируют — может ломом корежили, а может и огнем жгли. Купцов же пугнем для острастки.

— Так можно. Но не сегодня. Сперва Бойчука арестуем, а потом уж пишите свои фельетоны.

— Сегодня ни строчки не напишу. К тому же время за полночь.

— Хорошо бы поспать, — зевнул Кашкин.

— И ты, подлец, сможешь уснуть? — возмутился Порох. — Зная, что Бойчук бродит на свободе, замышляет новый взрыв?

— Я сию минуту и на плахе, под топором палача заснул бы, — пробормотал городовой, отводя глаза.

— Отставить разговорчики! Везите арестованных в кутузку. Этого тоже забирайте… — следователь пнул связанного аптекаря, который заполз за мешки и затаился, надеясь, что про него все забудут. — И потом сразу в участок. Еще поработаем. Вся ночь впереди!