— Николая, пользы ради воспитательной, еще раз розгами маленько поучить, но дабы грех от всех прикрыть, под венец скоропостижно поставить.
Повели в церковь. Священник провозгласил:
— Обручается раб Божий Николай рабе Божеей Валентине…
Невеста при этих словах стала белая как кисейная фата и сознание потеряла. В чувство ее привели нашатырем, а старушки головами качали:
— Не к добру такое!
Венчали с помпой. На левом клиросе пели синодальные певчие в полном составе, на правом — церковный хор.
В доме № 15 по Саблинской улице три дня и три ночи шумел пир. Прибыло на брачный праздник все именитое купечество Петербурга, помощник обер-полицмейстера с супругой и двумя дочерьми, чиновники комиссариатского ведомства, частный пристав со всеми подведомственными ему квартальными надзирателями, их помощниками, судебным медиком, разных ведомств секретари и столоначальники. Сюртуки, фраки, кафтаны и полукафтаны, лакированные штиблеты и сапоги бутылками, золотые эполеты и медали, потомственные дворяне и почетные граждане — все затейливо переплелось на этом торжестве.
Музыка была двух сортов — балалаечная и скрипичная, веселись и радуйся любой вкус. Кулинарная часть предстала во всем блеске. Выписанный специально для поражения впечатления французский повар приготовил филе из шампиньонов и лягушачьих лапок. Никто к этому блюду не прикасался. Лишь частный пристав по ошибке немного откушал, а когда узнал, что это такое, приказал было француза отправить в участок. Спасибо, помощник обер-полицмейстера запретил применять на свадебном празднике карательные меры.
Впрочем, француз тут же исправился, отправив на столы консоме Саллери, прозрачный как слеза галантин из кур, мусс раковый с налимами, салат Ромен и очаровательное парфе из орехов.
Балалаечники бодро сыграли «Светит месяц», а скрипачи ответили «Танцем баядерок» из балета «Ферармос» и увертюрой к опере «Жизнь за царя».
Рекой текли вина, перечень которых хотелось бы привести для ошеломленных былым российским изобилием современников, да слишком много это заняло бы места. То и дело звучали тосты — простые, но сердечные от купечества, цветистые от высшего чиновничества.
Но тон задавал помощник обер-полицмейстера, говоривший о значении современного брака, о взаимоотношениях «между обеими половинами живущей в узах Гименея пары в связи с ролью их как частицы общества». Хотя никто ничего не понял, но его речь была встречена аплодисментами и криками «Горько!»
…Но пришла минута, когда бал был окончен. Все с головной болью, несварением желудка, чувством неудовлетворенности и благими пожеланиями разъехались по домам.
Начались будни новой семейной пары.
Переехала Валентина в дом Кашиных.
Поставили дом лишь года за полтора до этого — фундамент каменный, первый этаж кирпичный, а последний — это второй, бревенчатый. В жару в нем капельки смолы выступали.
Всяческим добром набит дом. Живи себе в радость, следи за хозяйством, будь верной женой и помощницей мужа.
Было, правда, некоторое неудовольствие с приданым. Старуха Чеснокова обещалась по нему кроме всяких перин, шуб, горжеток и серебра столового, лавку на Сытном рынке и девяносто тысяч рублей. Горжетки и лавки Кашины получили, а денег у старухи не только не оказалось, но она через дочку попросила под векселя в долг 50 тысяч рублей.
Иван Иванович в долг не дал, ибо знал, что это будет потерянный капитал, но и от 90 тысяч отступился, не стал их требовать.
— Деньги — дело наживное, с собой в гроб их не положим! — сказал он молодым. — Главное, дети, живите душа в душу.
Но с последним у молодоженов явно не получилось.
Очень уж разное их воспитание было, разными были и стремления.
Николай работе только радуется. Встает спозаранку, целый день его ноги покоя не знают: то в лавках за приказчиками присмотрит, то в банк спешит, то с поставщиками заказы ладит, расчеты производит. А тут товар привезли, проверить его вес и качество надо. А то и в Любань махнуть, там дел невпроворот.
Вошел он в купеческий круг как родной, старики купцы и те его сметку признали.
Впрочем, купцы — народ разный. Иные уважают своей натуре разгул сделать. Смущают Николая:
— Приглашаем нынче в «Венецию» закатиться. Там у нас с цыганками и прочими особами женского пола уговор сделан. Вы, Николай Иванович, сами теперь хозяин первостатейный и средства у вас вольные. Вы можете требовать себе всего, чего ваша левая нога пожелает. С мадамами станем ликовать, салют пробками шампанского под потолок хлопнем.
— Спасибо за приглашение, — Николай отвечает. — Времени нет на пустяки, да и дома меня жена ждет.
— Дело хозяйское, только вы зря нас в святости превзойти желаете! — разводят гулены руками, а промеж себя шепчутся: «Ишь, сурьезный! Только жену себе взял… того, с изъянцем!» И расхохочутся.
О ЛИКЕРЕ, КАНАРЕЙКЕ И ПРОЧЕМ
Вырвется Николай домой к обеду, а Валентина валяется в постели, словно недужная, да книжку про французскую любовь мусолит. Хозяйство и домашние дела ее вовсе не трогают.
Говорит:
— Я дама в положении! Купил бы мне, Николя, для услаждения слуха длисированную канарейку в клетке, а то скучно цельный день без тебя. Да, и не забудь, принеси сегодня ликеру шоколадного.
Николай ей резоны приводит:
— Тебе нехорошо ликеры и вина употреблять, да и опять в спальне ты курила! Прекрати, пожалуйста.
Покраснеет от досады Валентина:
— Не для того я тебя в мужья взяла, чтоб ты мне узду надевал! Тебе это не прежние времена, теперь полная мансипация. И прикажи, чтобы из матушкиного дома мое пианино сюда срочно доставили. Я договорилась брать уроки у мусье Пьера.
Махнет рукой Николай, да сделает, как жена просит.
Стала она уроки брать, да норовит принимать маэстро в такое время, когда Николая в доме не бывает, а прислугу по разным делам разгонит.
Как— то Николаю вышла необходимость срочно сделать в банке депозит, а вся наличность в домашнем сейфе хранилась. Вот и прикатил он на Саблинскую в неурочный час.
Из окон на всю улицу неслись звуки фортепьяно и голос жены, выводившей какой-то романс.
Мать, открывшая ему дверь, покачала головой:
— От этих музыкантов хоть из дому беги! — И
в сердцах буркнула: — Вот уж точно: женился на скорую руку, да на долгую муку.
Поднялся Николай на второй этаж. Там в гостиной за роялем сидит в засаленном фраке, похожий на кузнечика, тощий долговязый человек при длинных усах и проборе посредине головы месье Поль.
Он чуть кивнул Николаю, а жена и вовсе его не замечает, влюбленными глазками в месье вперилась, улыбается, будто даже заискивает.
Тошно стало Николаю.
Другой раз, освободившись от дел пораньше, он вернулся вдруг домой. Внизу кухарка Ольга Козлова с неприязнью и несколько дерзко говорит:
— Ну что, хозяин, дождались мы! Валентина Даниловна с этим хлыщем заморенным на лошадях уехала кататься.
Тут и мать поспела:
— Эх, сыночек! Не зря тебя отец поучал: жене глупой спускать — добра не видать. Баба на сносях, а поведения такого, что впору ее обухом от дури лечить.
…Вечером в доме Кашиных было много шума; Николай наотрез запретил месье Полю бывать в его доме, а жене пришлось выслушать немало горьких упреков.
Но Валентину голыми руками не возьмешь. Заголосила она, будто режут ее, простоволосая и в домашнем платье выскочила на улицу:
— Помогите, люди добрые! Убивают, не дают на пианине распоряжаться! Сил моих больше нету такой реприманд выносить! Нынче же утоплюсь…
Собралась толпа. Хохочут, Николаю советуют:
— Когда топиться будет, ты, купец, не торопись ее спасать! Пусть малость в водичке охладится. Ну баба нравная!
…На следующее утро кучер Прохор по приказу Николая свез в дом Чесноковой ее дочку вместе с роялью.
Анна Петровна надавала Валентине оплеух и отправилась на Саблинскую вымаливать прощения.
Николай жену в дом вернул на условиях: ликеру тайком в спальне не пить, папирос не курить и вообще свой испорченный ндрав не показывать.
Валентина обещала исправиться.
Пробежало холодное время года.
Весна 1897 года была дружной. Уже к Радонице — дню поминовения усопших, в садах и огородах выперла дружная зелень, воздух наполнился несказанными ароматами.
Обеими семьями и со всей челядью съездили на Митрофаньевское кладбище, поклонились родным могилкам. Склепы Кашиных и Чесноковых как нарочно были по соседству. Родоначальник купеческого дома Кашиных, выбившийся из крепостных князей Черкасских, Иван Никандрыч был мужиком здоровым, на кулачках не смущался с простонародьем биться лет до шестидесяти.
Иван Иванович задумчиво сидел у надгробия. На плите были выбиты слова, некогда написанные А. П. Сумароковым и столь поразившие русские сердца, что стали они украшением тысяч и тысяч последних приютов человеческих:
