шмакодявку, как клопа в онучах, раздавим!
Эк разобрало дедушку! Вспомнил боевую молодость, даже за поясницу хвататься перестал…
Но не рановато ли он победу празднует? Танкетка и в самом деле смотрелась шмакодявкой по сравнению с нашим слонопотамом: маленькая букашка, сновавшая где-то внизу. Однако у нее имелось неоспоримое преимущество – маневренность. Егор Петрович, припав к пушечному лафету, пытался навести на нее ствол, но она проскочила меж колес и оказалась у нас под брюшиной, вне зоны досягаемости снарядов.
Это было неприятно, Тимофей дернул рычаги, танк дал задний ход, но в то же мгновение раздался хряск и рубка накренилась вправо. Меня прошиб холодный пот. Сказывалось то, из-за чего Царь-танк так и не был взят на вооружение. Противнику не нужно было стрелять – он лавировал, врезаясь крепким лбом в наши колеса, и они гнулись, как проволока. Хрясь! Хрясь! – и рубка просела еще ниже.
– Ща я его гранатой! – Егор Петрович сграбастал лимонку, распахнул дверцу и свесился вниз, но вынужден был отклониться назад, поскольку из-под рубки застрочил пулемет.
– Жора, оставь! – Тимофей возился с управлением, но поврежденный танк перестал его слушаться. – Переиграл он нас, паскуда…
Хрясь! Словно бы оборвались нити, державшие нас на весу, – а на деле подломились колесные оси – и рубка ухнула с высоты. Нас подбросило, я въехал черепушкой в ящик со снарядами, и в глазах у меня потемнело. Понадобилось не меньше минуты, чтобы прийти в себя и понять, что произошло. Один из углов рубки от падения разошелся, и в просвете я видел, что она больше не нависает над землей, а лежит на ней, наклонившись вбок. На расстоянии вытянутой руки от меня гхыкал Егор Петрович. Ему тоже досталось, но, судя по тому, что он сумел самостоятельно подняться, обошлось без серьезных травм.
– А где Тимоха, клопа ему в онучи?..
С Тимофеем было хуже. Когда рубка сорвалась вниз, его качнуло, он упал, и левая нога застряла между рычагов. Голень переломилась пополам, из прорванной штанины торчала белая, в кровавых потеках, кость. От болевого шока наш водитель выключился. Егор Петрович подхромал к нему, потряс за плечо.
– Брат… Ты живой?
Я бросил ему сверток с бинтами, которым запасся в кишертском лекпункте, когда мы вчера отвозили туда раненого Байдачника.
– Перевяжите его, остановите кровь!
– А ты?
– Я наружу.
Меня беспокоило, что я не слышу мотора танкетки. Затаившийся враг гораздо опаснее атакующего, как нас учили на фронте.
Я надел на шею ремень «Мадсена» и вывалился из поковерканной рубки. Ожидал, что по мне сейчас же полоснут из «максима», но все было тихо. И вот почему. Тот, кто управлял танкеткой, хоть и свалил нашего исполина, но и сам не рассчитал, попал под раздачу. Рубка обвалилась на него так внезапно, что он не успел вынырнуть из-под колес. Бронеколпак вездехода был раздавлен всмятку. Я повозился с триплексом, счистил с него грязь и заглянул в кабину. Танкетчик с наполовину расплющенной головой пялился на меня мертвыми, вылезшими из орбит глазами. Это был Ермолай.
А где же Птаха? Держа «Мадсен» наготове, я шагнул в провал, образовавшийся в скале. Егор Петрович потрудился на славу – вокруг были разбросаны взрывами обломки огнемета, развороченные баллоны с надписью «Азот», доски и прочее барахло. Я прошел в подземелье, меня окутал мрак, но я его не замечал. Цель значилась одна – найти Птаху. Отправив Ермолая сражаться с нами, он мог таким образом выиграть время и убежать. Но насколько я представлял себе его характер, он вряд ли скрылся бы с концами, не дождавшись исхода сражения. По всей вероятности, прячется где-то рядом, выжидает. В путанице подземных ходов затаиться несложно.
Но что делать мне? Даже с моим зрением в этих червоточинах легко подставиться под выстрел или удар током, который наверняка будет посильнее предыдущего.
Я заглянул в боковой отсек и наткнулся на скафандр. Вероятно, он принадлежал Ермолаю – тот снял его, потому что иначе не сумел бы влезть в тесную танкетку. Удача! Я по-быстрому облачился в этот карнавальный костюмчик, навинтил на голову шлем и, уже не таясь, пошел в глубь ближайшего тоннеля. Шел шумно, шаркал, брякал «Мадсеном».
Птаха возник на моем пути ожидаемо, но вместе с тем пугающе – будто из воздуха сплелся. Он тоже был в скафандре, но без шлема, в руке фонарик. Видно, решил, что скрывать свою личность уже незачем.
– Ермолай! – Он подошел ко мне, встревоженный, весь на нервах. – Где они? Что с техникой?
Тут бы мне продырявить его в упор из пулемета, покончить с гадиной раз и навсегда. Однако подумал, что права не имею вершить самосуд. По закону надо арестовать, провести дознание, а потом организовать публичный процесс, чтобы никому другому неповадно было дурным примером вдохновляться. Сейчас я понимаю, что рассуждал наивно. Никогда бы такое дело на публику не вынесли, и, может быть, верно бы поступили. Птаха не какой-нибудь жулик, он такую махинацию провернул, что мало кому в голову придет. И для того чтобы желающие этот опыт не перенимали, лучше бы оставить все под секретным грифом, избежать утечки.
Но тогда, стоя с ним, как говорят французы, vis-à-vis, я мыслил не так. Потянуло на показное геройство – скрутил с себя шишак, показал Птахе, кто я таков. Он назад шатнулся, фонарик бросил под ноги, но луч не погас, продолжал гореть, образуя в тоннеле что-то вроде светового ручья.
– Стой! – Я выпустил с десяток пуль в свод, оттуда на Птаху посыпались камешки. – Ермолая уже нечистые в котле с лаврушкой и укропом варят. Ты тоже вскорости туда отправишься, но прежде нам кое-что обсудить надо. На выход!
Уверенности во мне было хоть отбавляй, но и Птаха оказался не лыком шит. Качнулся в сторону и вытащил за локоть из бокового тупичка Лизу, то есть бывшего отца Статора. От ее величия и помину не осталось – поблекла, ужалась, вихляется безвольно в Птахиных руках. А он ею загородился, электрический батожок к ее шее приставил и с полным правом начал мне условия диктовать:
– Вы же не допустите, чтобы она погибла? Не так воспитаны, да? Я знал… А потому положите-ка вашу стрелялку вон туда, за угол, и ступайте, куда я вам укажу.
– Это куда же? На хутор бабочек
