хоронили. Довольные оставались.
– Много их было?
– Поначалу нет. Но через год в Зеленый замок близ Гольдингена [106], на игрища, – повторюсь, я в восторге от этого слова, – стали съезжаться до сотни гостей. Мы все хотим творить зло. Имеем стойкую потребность угнетать людей. Причинять боль, насильничать и калечить. А скрываем свои желания потому, что наше общество слабое и двуличное. Несколько лет назад барин-самодур имел законное право затащить крестьянскую девку на сеновал для непотребства или запороть ее кнутом под выдуманным предлогом. И это ему прощалось нашей потасканной моралью. Но проделай он это с княжной или графиней – о, тут бы взвились. Как посмел! Суд! Тюрьма! Эшафот!
Она улыбнулась, открывая белоснежные зубки и слегка прикусывая кончик языка. Мармеладов отметил про себя разительную перемену: баронесса вспомнила о кнутах и ее щеки зарумянились.
– А представьте, многим женщинам это нравится, – в глазах баронессы запрыгали искорки. – Иные согласны страдать и с превеликой радостью, если это доставляет удовольствие мужчине.
– Не слишком логично.
– Наоборот, только сей вариант и логичен. Страдать и мучиться просто так – вот что глупо.
Сыщик вскочил и заходил взад-вперед, нервно меряя шагами свое возмущение.
– Вы все извращаете. Все! Здравый смысл выворачиваете наизнанку. Люди стараются не причинять боли другим совсем не потому, что мораль успевает перехватить их занесенную руку. Останавливает инстинкт самосохранения: ведь на зуботычину ответят тем же, а, глядишь, и посильнее ударят. Этого никто не желает. Всякая власть, любое государство на этом ощущении стоит – пока народ боится боли, не будет ни бунтов, ни революций. Человеку боль дарована как защитный механизм, чтобы уберечь от ошибок на этапе познания мира. В детстве один раз обжегся, другой, а в третий – дуешь на горячую ложку. Хворь в теле завелась или зуб гнить начал… Кто вовремя просигналит: доктора звать пора?! Опять же, боль. А ваши речи отдают безумием.
– Людей, наделенных особым вкусом к жизни, многие сочтут безумцами. Но и про апостолов поначалу так думали, ведь они подставляли другую щеку в ответ на удар. Мы тоже, своего рода, апостолы. Мы начали строить новый мир. Увидите, через сто лет останутся лишь господа и рабы, которые точно знают, чего они хотят: одни – страдать, другие – упиваться страданиями.
– Хорошо, что мы не доживем до этого времени.
– Это время уже на пороге и громко колотит в дверь!
Она схватила канделябр и устремилась в дальний угол, высвечивая пыточные машины. Дыба с колесом – таким поднимают ведра из колодца, а тут с легкостью вздергивают людей, стягивая им локти истертыми кожаными ремнями. В другом углу – испанский осел. Поистине дьявольская выдумка! Грубая деревянная лошадка с острым гребнем вдоль спины. Сядешь – зарыдаешь. Но инквизиторам этого мало, они добавили кусачую пасть – тиски на двух винтах, чтобы зажимать пальцы «наездника», – а вместо стремян подвесили железные сапоги с жаровнями в подошвах. Подбросишь горсть угольков, раздуешь и ведьма «скачет», извиваясь от мучительной боли. Мармеладов живо представил, как горбоносый граф с портрета входит в эту залу, освещенную сотней свечей. Тащит за собой на поводке прекрасную девушку с волосами цвета спелой пшеницы, разодетую в парчовое платье. Привязывает к дыбе или, может статься, запирает в той клетке с волнистыми прутьями. А вокруг толпятся благородные господа, во фраках и манишках, но без штанов. Хрипя от нетерпения, они рвут вызолоченную парчу на лоскутки и набрасываются на беззащитную пленницу…
Сыщик вздрогнул от отвращения и тяжело опустился на лавку, но Доротея истолковала это по-своему:
– Да, зударь, вид пыточных машин невероятно возбуждает! Они настоящие. Это «адское кресло», – баронесса указала на узкий стул с высокой спинкой, – палачи города Фегенсбурга до 1846 года использовали по прямому назначению. Представляете? На нем слабые духом признавались в злодействах, которых не совершали, или оговаривали невинных – друзей, братьев, возлюбленных, – лишь бы шипы на сиденье и в подлокотниках, перестали впиваться в тело. Лишь бы прекратить собственные страдания. Таких вы считаете нормальными?
Мармеладов не пожелал углубляться в обсуждение и свернул со скользкой дорожки на другую тему.
– Вы упомянули, что в Париже друзья-распутники увлеклись мистикой. Поэтому собрания назначали именно в полнолуние?
– А вы и впрямь проницательны, зударь. Умеете чутко слушать.
Она вернулась к скамье и села, поставив подсвечник между собой и сыщиком. Старалась держать прежний, равнодушный тон, но не могла совладать с дыханием, пышная грудь норовила выпрыгнуть из декольте.
– Но я ни разу не упоминала о полной луне! – баронесса недоверчиво нахмурилась. – Ах, да, вы наверняка узнали об этом от Ожаровского. Такая балаболка! Вчера обмолвился, что приглашал вас посетить маскарад, а я сразу не сопоставила. Магические свойства ночного светила моему деду расписал лично г-н де Сад. La vie éternelle [107] луна не гарантирует, но продлить молодость позволяет. Маркиз дожил до семидесяти четырех лет, не растеряв мужской силы. Вы понимаете, о чем я? Мог жить долго и счастливо, да только уморили его проклятые тюремщики…
– На подобных пыточных станках, надо полагать? – Мармеладов обвел рукой силуэты, вновь невидимые. Желтый круг от догорающих свечей становился все меньше, укутывая зал в темноту. – У вас коллекция на зависть Великому инквизитору. Но как садисты оказались в Москве? Не сиделось в Зеленом замке, среди единомышленников?
– О, нет, курляндские розы давно увяли… В 1832 году чума забрала Фердинанда – в самом расцвете сил. Его верные друзья окружили заботой вдову и юную дочь. Они так старались, что через год родилась я. Не знаю, кто именно мой отец, на игрищах с графской наследницей забавлялись многочисленные гости. Когда мне исполнилось десять, семейные дела шли из рук вон плохо. Бароны разорились и, чего скрывать, постарели. Не было прежнего размаха. Развратничали в узком кругу, втягивая в оргии своих бастардов. С большими надеждами уехали в Петербург, но и там не заладилось. Оба старика умерли в первый год, мои мать и бабка пережили их ненадолго. Сыновья подались в Москву, чтобы начать сызнова. Я отправилась с ними, а что еще оставалось? С детства меня прочили в жены одному из подрастающих ублюдков, хотя я понимала: так или иначе буду принадлежать всем. Но Рудольф фон Диц – мой супруг, – замыслил по-другому и прогнал фон Данихов. Старший, Леопольд, осел
