Вернувшись вечером на Арбат, я застала Андрея и Марусю на диване в гостиной практически в тех же позах, в каких я оставила их утром, уходя из дома. Влюбленные напоминали застывшие изваяния. Неужели они за весь день даже не шевельнулись?
Конечно, любовь творит чудеса, но чтобы живые люди могли замереть на несколько часов — это уже чересчур. Надо бы рассказать им о поездке в Бутырку и о миссис Десни, но пусть сначала как следует отомрут…
Я прошла в кабинет. На столе лежало несколько писем, на одном из которых адрес был накорябан довольно небрежным и совсем незнакомым мне почерком.
Впрочем, не совсем незнакомым… Мне уже доводилось видеть где-то эти каракули. Ах да, когда-то в корзине с капустнообразными розами, присланными мне лже-Мишелем, я нашла его карточку с безграмотным объяснением в любви, записанным похожим почерком…
Я вскрыла конверт. На плотном листе, покрытом мелкими кляксами и размашистыми кривыми строчками, стояла подпись — Н. Десницын. Это было то самое письмо Нафанаила, о котором он говорил мне перед смертью.
Письмо содержало новые уверения в любви и те клятвы в непричастности к убийствам, которые мне уже довелось выслушать на крыше меблирашек в Последнем переулке. Правда, на этот раз все было изложено не так сумбурно, а к клятвам в относительной невиновности Нафанаила прибавились клятвы в полной невиновности Варсонофия.
В конце письма Нафанаил выражал уверенность, что нам с ним теперь уже не суждено встретиться, и посылал мне свое благословение. В момент, когда эти строки были написаны, они являлись ошибочными — встреча, приведшая к таким печальным последствиям, была уже не за горами, но сегодня, когда я читаю письмо погибшего Фани, с ним трудно не согласиться — мы никогда, во всяком случае на этом свете, не встретимся и увидеть его я смогу разве что в гробу. Я аккуратно сложила письмо.
Если бы Десницын-старший был жив и по-прежнему раздражал бы меня своей вульгарностью, я бы порвала его послание и выбросила клочки вон. Но после его смерти у меня были основания отнестись к письму с большим вниманием.
— Леля, ты получила письмо? — спросила меня внезапно очнувшаяся Маруся, заметив в моих руках конверт и покрытый каракулями лист.
— Да, с того света…
— Что ты имеешь в виду?
— Это письмо отправил незадолго до смерти Нафанаил. Он испытывал потребность кого-то благословить, сходя туда же, куда сходил Державин, благословляя Пушкина. Надеюсь, в отличие от Державина, Нафанаил не собирался передать мне профессиональное мастерство.
— Леля, ты шутишь даже в такой момент!
— Ну надо же внести в нашу мрачную жизнь животворные ноты! Как недавно заметил господин Легонтов, если воспринимать все слишком серьезно — можно сойти с ума.
— А что ты станешь делать с этим письмом?
— Отнесу следователю. Он хоть и не проявляет особого рвения, может быть, такая бумага его все же заинтересует.
— А мы сегодня были у Миши. Ему лучше. И он спрашивал о тебе.
Надо же, оказалось, влюбленные успели даже побывать на Сухаревке. А я-то полагала, что они недвижимо сидели весь день на диване…
— Жаль, что я не поехала с вами. Я возле Бутырского замка встретила миссис Десни, помогла ей устроить свидание с Соней, а потом мне пришлось сообщить ей о гибели Фани, она еще ничего не знала. Это семейство никогда не вызывало у меня особых симпатий, но в такой момент нельзя же было оставить ее одну! В похоронных хлопотах тоже кому-то из нас придется принять участие, надеюсь, мадам Здравомыслова не откажется. Миссис Десни слишком долго прожила в Лондоне и плохо представляет реалии российской жизни. Сама она ничего организовать не сумеет.
— Леля, у тебя опять был тяжелый день! Давайте после ужина пойдем гулять. Должно же в жизни быть что-то приятное! Пройдемся по Пречистенскому бульвару до храма Христа Спасителя, а потом спустимся к реке. Вечером у воды так хорошо. И где-нибудь по дороге купим бутылку шартреза, а когда вернемся домой, зажжем свечи в гостиной, будем неспешно беседовать и потягивать шартрез из маленьких-маленьких рюмочек.
Мы с Андреем вынуждены были согласиться, что Марусин план не лишен прелести.
Первое дело, которое я решила сделать наутро, было посещение Окружного суда. Судебный следователь восседал в своем кабинете, устремив тоскливый взгляд в пространство, причем выражение на изможденном лице почтенного судейского чиновника застыло такое, словно он наблюдал собственное будущее, окрашенное в беспросветные тона. На столе перед слугой закона стоял остывший стакан чая в мельхиоровом подстаканнике казенного образца.
Как мне показалось, следователь не пришел в восторг от моего неожиданного появления в его кабинете.
— Сударыня, я же послал вам повестку с вызовом на завтра, — прошелестел он, вялым жестом предлагая мне сесть.
— Да, но у меня появился один важный документ, который я хотела бы вам передать.
Следователь бегло просмотрел предсмертное письмо Нафанаила.
— Получено по почте? Хорошо, я присовокуплю письмо к прочим бумагам, но ведь это дело не срочное, могло бы подождать до завтра. Ладно, мадам, раз уж вы взяли на себя труд почтить меня своим присутствием, давайте побеседуем о том, что вам удалось наделать в Последнем переулке. Я знаком с событиями по рапорту полицейского дознавателя, но хотелось бы выслушать и вашу версию.
Однако, прежде чем приступить к расспросам, следователь еще долго ворчал об эмансипированных дамах, которые упиваются собственной мудростью и являют собой картину воплощенного торжествующего тщеславия, и при этом всегда ухитряются пролезть туда, где их присутствие особенно нежелательно, устроить бессмысленную суету, всем осточертеть, вывести людей из себя, заставить совершать ненужные и необдуманные поступки и только после этого пребывать в уверенности, что день прожит не зря…
Я прекрасно понимала, каких именно дам он имеет в виду, но кротко выслушала его бесконечный монолог. В свое оправдание я смогла сказать пару слов о том, что некоторые представители закона, обладающие неподобающе сварливым и вздорным нравом, настолько халатно относятся к своим обязанностям, что обыватели, в число которых входят и женщины, вынуждены брать дело правосудия в свои руки и, рискуя жизнью, вступать в единоборство с преступниками, дабы помешать им избежать возмездия, в то время как мужчины, облеченные властью, балуются чайком за канцелярскими столами.
(Кажется, какие-то похожие упреки я недавно высказывала сыщику Легонтову. Что поделать, мужчины мыслят слишком стереотипно, и приходится повторяться, ведя диалог с каждым представителем этого чванливого, но тупого пола.)
После непродолжительного обмена любезностями мы пришли к взаимному решению, что на сегодня прений достаточно, и я смогла наконец приступить к даче показаний.
Следователь засыпал меня множеством казуистических вопросов, демонстрируя чудеса проницательности. Я в свою очередь старалась показать, до каких высот логики способна добраться женщина, не только обладающая умом, но и имеющая привычку им пользоваться.
Будучи убежденной сторонницей женской эмансипации, я считаю нужным при встречах с мужчинами, кичащимися своей ограниченностью и мнимым превосходством над прекрасным полом, давать им понять, как они не правы. Если же они будут упорствовать в своих заблуждениях и попытаются остаться при своем мнении — что ж, это их беда, я сделала все, что могла, наставляя их на путь истинный из человеколюбивых соображений…
— Сколько же вы мне сегодня наговорили, сударыня, — вздохнул следователь, заканчивая писать протокол. — Хорошо еще, что я не вызвал стенографистку, чтобы записывать ваши показания. Бедную барышню поразили бы судороги, и мне пришлось бы отправить ее в больницу.
— Зато ваше любопытство полностью удовлетворено, я надеюсь?
— Не столько любопытство, мадам, сколько чисто служебный интерес к делу. Если бы не долг службы, так гори огнем все эти дела…
— Так нужно ли надрываться, господин следователь? Вышли бы в отставку, поселились бы где-нибудь в тихом уютном месте, развели бы садик, рыбачили, по вечерам перекидывались в картишки с друзьями…
