Я достал увеличительное стекло и, дрожа от нетерпения, подставил его лучам тропического солнца. Время никогда не является константой, все зависит от обстоятельств. Бывает, оно ползет, точно улитка, или летит, подобно орлу. Яркий весенний день проходит быстро, а дождливый и холодный тянется целую вечность. Теперь же время как будто бы вовсе остановилось – я ждал, когда клочок высохшего мха начнет дымиться, сетуя на то, что лучи светили еще недостаточно жарко, и не был уверен, получится у меня или нет. Тем более что к востоку на горизонте собирались облака. Что если сейчас они перекроют спасительный источник света? Да и ветер поднялся сильный…
Быстрее, быстрее, ну, давай же!
– Оберните кончик моего копья сухими листьями, пусть будет как факел, – распорядился я, пока мы ждали. – И обрызгайте листья остатками рома. Если сработает, будет чем поджигать шнуры от запалов.
Чернокожие воины закивали. Видимо, они думали, что я знаю, что делаю.
Казалось, прошла вечность. И вот мы услышали бряцание оружия – отряд из пятидесяти французов преодолевал последнее препятствие на пути к нам.
– Они приближаются, Итан, – предупредил меня один из моих товарищей. Все они залегли рядком у дамбы, и воды ручья продолжали подниматься – еще немного – и они хлынут через плотину. Когда, когда, ну когда же? Как мог я забыть столь элементарную вещь: пропотев над добычей огня столько времени, следует прикрыть его спиной от ветра! Вначале потерял сына, потом – жену, а теперь, кажется, и здравый смысл…
Да, сумасшедшая выдалась неделя!
Хотя… Нет, разум я еще окончательно не потерял. Растопка задымилась.
– Не оставь нас, Дамбалла! – молился Джубаль.
И вот, наконец, мелькнул змеиный язычок пламени.
– Сойдите с дамбы, – предупредил я повстанцев.
Французы заметили какое-то движение, и снизу грянул выстрел. Мысленно я представил, как все взоры солдат из подразделений Дессалина, замерших в ожидании, обратились к редутам. Возможно, это насторожит и французов, и тогда застичь их врасплох не получится. Моя глупость могла разрушить весь план атаки.
– Держи факел, белый человек. – Один из моих спутников протянул мне копье, наконечник которого был обернут листьями и обильно сдобрен крепчайшим ромом. Я сунул его в огонь, и факел вспыхнул.
– Сейчас они будут стрелять, уже выстроились в линию! – выкрикнул еще один из повстанцев.
Я бросился к дамбе. Вода доходила уже почти до ее краев. Бочонки стояли внизу, запалы торчали из них, как стебли овса, а находившиеся еще ниже, у подножия горы несколько десятков мужчин так и взревели, увидев меня с горящим факелом в руке. А затем они упали на колени и прицелились из мушкетов. Было бы просто самоубийством спускаться на виду у них, чтобы поджечь порох, но ведь это была моя идея, разве не так? Я обернулся и посмотрел на своих товарищей. Нет, никто из рабов не станет теперь делать за меня грязную работу. Ее должен сделать только я, а для этого требовалась незаурядная храбрость.
И вот я спрыгнул вниз и, размахивая факелом, оставлявшим дымный след в воздухе, бросился к первой бочке и поднес факел к запалу. Шипение, вспышка – и шнур загорелся.
Защелкали выстрелы.
Я кинулся ко второй бочке и поджег ее шнур.
Снова раздались выстрелы, и на этот раз я услышал, как в дамбу с противным чмоканьем врезаются пули – звук, ставший таким привычным за последние дни. Слава богу, что в руках у них были не слишком надежные мушкеты, а не длинноствольные ружья, позволяющие вести более прицельную стрельбу! Вода начала стекать с края плотины, и ручейки ее неумолимо приближались к пороховым бочкам.
– Скорее, Итан! – крикнул Джубаль.
А чем, черт возьми, он думает, я тут занимаюсь?!
Третий бочонок, затем четвертый, пятый, треск выстрелов… Дымки от залпов картинно поднимались в утреннем воздухе, запалы весело пылали и тоже добавляли дыму и пламени, и я сиял ярко, точно монета на солнце, а крики теперь доносились и сверху, и снизу, от линии французских укреплений. Я был выставлен напоказ, точно мишень в тире, и в таком виде полз вдоль внешней части дамбы, поджигая по очереди каждый запал на бочонках. Просто безумие какое-то!
– Итан, первая вот-вот взорвется! – предупредил Джубаль.
А ко мне тем временем бежали солдаты, направив на меня штыки и стволы мушкетов. Им оставалось преодолеть последний невысокий холмик, и раскрасневшийся от усердия лейтенант, грозно размахивая своей саблей, направлялся прямо ко мне. Выкрикивались также предупреждения о бочках с порохом и приказы немедленно затушить фитили.
А у нас не было оружия, чтобы отстреливаться.
И тогда я развернулся и метнул копье, этот пылающий метеор, издав при этом воинственный клич, как какой-нибудь африканский воин. Молодой офицер находился всего лишь в нескольких ярдах от меня, и я хорошо разглядел его раскрасневшееся лицо. При виде копья глаза его испуганно расширились. Что он подумал в этот последний момент, офицер, находившийся в тысячах миль от родной Франции, знавший, что половину его армии выкосила желтая лихорадка, что командир его – жестокий и жалкий распутник и что черная армия уже стучится в двери его гарнизона? А теперь еще он видел пылающее копье, запущенное неким выпачканным в грязи безумцем, видел ряды дымящихся бочонков с порохом и головы шести караульных, выставленные на краю дамбы и взирающие на него невидящим взглядом.
Копье попало в цель: мужчина вскрикнул, а сабля его взлетела в воздух, вращаясь, точно лопасть ветряной мельницы. Он отлетел назад, в сторону своих товарищей, и из груди его торчала рукоятка моего примитивного оружия.
Я поплелся к нашему сооружению и вдруг заметил, что кругом потемнело – небо быстро затягивалось тучами, которые собирались перед рассветом на горизонте. Солнца почти не было видно. Мне просто повезло, что я успел воспользоваться увеличительным стеклом.
И тут взорвалась первая бочка.
Все остальные тут же тоже стали взрываться по цепочке, словно петарды. Взрывы эти рвали и рушили дамбу вдоль ее основания, от одного конца до другого, и вот на наступающих пехотинцев обрушилась лавина из грязи, камней, острых щепок и палок. Тут не выдержала и оставшаяся часть конструкции: она обвалилась разом вместе с отрубленными головами, круша и сметая все на своем пути; головы при этом подпрыгивали. А потом вниз хлынула целая стена воды.
Чернокожие кричали, а вода ревела, превращаясь в хаотичный поток из грязи, деревьев и пены, который подхватывал оказавшихся поблизости людей и уносил их с собой – правда, более шустрые солдаты успевали отскочить в сторону. Артиллеристы на редутах между полем сахарного тростника и лагерным резервуаром обернулись и разинули рты от изумления. Вода с грязью стекала с горы и обрушивалась на лагерь, сметая палатки и распугивая ржущих лошадей; волны ее с ревом бились о насыпные стенки укреплений, сложенных из земли и бревен. Солдаты, находившиеся там, в ужасе разбегались в разные стороны, побросав артиллерийские орудия и амуницию.
Потоку не удалось пробить стенки укреплений, но вода перехлестывала через валы и затапливала все, что находилось за ними, оставляя след разрушений на всем своем пути от подножия горы до передовой французов. Все кругом погрузилось в хаос.
А затем началось наступление.
К лощине выдвинулась колонна чернокожих воинов. Она извивалась змеей, и повстанцы издали оглушительный боевой клич – он эхом разнесся по всему полю боя. И вот они ворвались на него через образовавшийся в обороне прорыв. Бряцало оружие, сверкала сталь штыков, а потом вдруг блеснула яркая вспышка – это ударил залп из орудий бывших рабов. Поднялся столб дыма. Французы открыли яростный ответный огонь, и он стал косить ряды чернокожих мужчин и женщин, как стебли сахарного тростника. Но это не остановило атакующих. Все новыми и новыми волнами они налетали на французов. Вел их командир по имени Франсуа Капуа, которого я видел в лагере Дессалина, – настоящий сгусток энергии. Размахивая саблей, он прорывался вперед вместе со своими людьми сквозь плотный огонь. Потом его лошадь упала, но он тут же вскочил на ноги и снова бросился в атаку. После еще одного выстрела у него слетела шляпа, а когда кто-то из повстанцев выронил флаг Гаити, командир подхватил его и поднял высоко над головой, вдохновляя тем самым своих мужчин и женщин.
