— И без того их помоешь, — ответила воровка, отошла на пару шагов и тут как бы вспомнила. — Желаешь пойти на Невский?
— Очен-но!.. Там же не только кореша, но и сплошная лоховарня. Есть кого щипнуть по-большому!
Девушка подумала, кивнула.
— Хорошо, я скажу, чтобы тебя выпускали. Только исполнишь для меня одно дело.
— Хоть два… Приказывай, чего сделать?.. Скребануть кого или, не приведи господи, вальнуть?
— Гляди, как бы самого не вальнули. Грех свой знаешь.
— Знаю, дочка. Потому и молюсь еженощно, ежечасно. Так какое дело?
— Надо выйти на воров, Володя.
— На каких воров?
— Лучше на Сонькиных.
На физиономии Кочубчика отпечатался неподдельный испуг.
— Не-е, детка. На такое меня не толкай. Они ж сразу приколят меня.
— Не приколят. Скажешь, что по Сонькиному делу.
— Думаешь, поверят?
— Намекни про меня.
От неожиданности предложения Володя вдруг засуетился, забегал глазами, не знал, что сказать, как поступить.
— А где ж я их найду, воров-то этих?
Михелина коротко засмеялась.
— Мне тебя учить?
— Научи, детка, а я послушаю. А то вся задница сразу помокрела!
— На Невском всякой швали полно. Кинь в кишеньку денежку, пусть тебя щипнут. А как щипнут, ты этому ваську грабли выверни да и поспрашивай про серьезных воров.
Кочубчик удивленно смотрел на девушку.
— Мать моя курва… Ты же стала настоящей бобрухой, дочка!
Девушка пропустила мимо ушей его похвалу, спросила:
— Ты все понял?
— Понял. Окромя одного. Это для тебя нужно или для какого-нибудь чухонца?
— Для меня.
— А какое вознаграждение упадет на меня?
— Сделаешь все по-честному, получишь дорогую цацку.
— Прямо голова кругом идет, дочка.
Он попытался облапать Михелину, но та снова оттолкнула его, предупредила:
— Будешь еще лапать, голову провалю.
— Понял, дочка, понял. Ты, ей-богу, копия с Соньки! — Кочубчик развалистым шагом пошел прочь, шагов через пять остановился. — А когда на дело идти надо?
— Прямо сейчас. Только оденься так, чтобы сразу в глаза лез! — распорядилась воровка.
— Одежой обеспечишь?
— Подберем.
— А ежли фараоны следом увяжутся?
— Какие фараоны?
— Которые за воротами караулят.
— Уйди.
— А как уйдешь, ежли ими весь город кишит?
— Мне тебя учить? На то ты и вор, чтоб фараонам уши на глаза натягивать.
В это время из своей комнаты быстрым шагом вышла княжна, лицо ее было растерянным. В руках она держала распечатанный конверт.
— Что? — напряглась Михелина.
— От кузена… — с трудом выговорила Анастасия. — Скоро его привезут… Только теперь он на костылях. На всю жизнь.
Было уже далеко за полночь, город накрыла спокойная глухая ночь, нарушаемая изредка звоном колокольчиков ночных сторожей, собачьим лаем или грохотом проносящихся повозок.
Михелина не спала. Лежала на своей разобранной постели, смотрела немигающими, полными слез глазами в потолок, не вытирала скользящие по щекам слезы, лишь изредка всхлипывала.
Часы на колокольне пробили пять, девушка закрыла лицо ладонями, перевернулась на живот, и спина ее затряслась от плача.
На колокольне церкви при Крестах ударили семь раз, обозначив утреннее время, по галереям понесся крик караульных, чуть погодя послышалась утренняя молитва, которую распевали специально отобранные арестанты.
По внутреннему тюремному балкону к камере Соньки прошли два надзирателя и молодой, совсем юноша, прапорщик. Сняли с засова тяжелый замок, прапорщик звонко крикнул в камеру:
— Подследственная Матильда Дюпон, на допрос!
Прапорщик был тот самый Илья Глазков, которому Табба в госпитале подарила медальончик с Богородицей.
Воровка, причесанная, бледная, почти без следов бессонной ночи, не спеша и с достоинством направилась к двери, с улыбкой кивнула тюремщикам:
— Доброе утро, господа.
Ей не ответили, прапорщик едва заметно усмехнулся, скомандовал:
— Руки за спину!
Женщина послушно выполнила его приказ, снова улыбнулась, очаровательно програссировав:
— Как прикажете, господин офицер-р.
— Разговорчики!.. Вперед!
Илья Глазков шагал впереди, надзиратели держались сзади. Прошли по решетчатому балкону первой галереи, с которого хорошо были видны нижние этажи тюремного корпуса, спустились по лестнице и снова зашагали по балкону нижней галереи.
Прапорщик громко выкрикивал:
— К двери не подходить! В окошко не глядеть!
Неожиданно Сонька бросила взгляд вниз и увидела на небольшом пятачке внутреннего двора группу арестантов — человек сорок — в полосатой одежде и с котомками за плечами. Их окружали плотным кольцом конвойные, подталкивая и подгоняя к выходу.
— Каторжане? — тихо спросила Сонька.
— Разговоры! — скомандовал Илья и через пару шагов, чуть повернув голову, тихо объяснил: — Отправка на Сахалин.
И тут воровка поймала на себе взгляд, направленный снизу. На нее смотрел пан Тобольский. От неожиданности глаза его заслезились, он стал отчаянно протирать их, изо всех сил стараясь разглядеть женщину наверху — она ли это, не ошибся ли он.
Сонька едва заметно махнула рукой, и тогда поляк развернулся всем телом к ней, закричал:
— Соня!.. Сонечка!.. Я люблю вас, Соня!
Конвойные принялись избивать его, загоняя в середину толпы арестантов, а он уходил от ударов, все изворачивался, желая в последний раз увидеть свою любимую женщину.
Прапорщик оглянулся, сердито приказал воровке:
— Шагать прямо!.. Смотреть перед собой!
Балкон закончился, начался спуск по лестнице, и арестанты исчезли из поля зрения.
В следственной комнате, кроме следователя Гришина, находился также в должности писаря младший полицейский чин Феклистов, старательно разложивший бумаги и ручки, имея намерение записывать все подробно, слово в слово.
Егор Никитич некоторое время молча внимательно изучал сидящую напротив воровку, наконец с ухмылкой поинтересовался:
— Значит, вы продолжаете настаивать, что являетесь подданной Франции?
— Да, Франция моя родина.
— И вас не смущает, что «ваша родина» никак не желает признавать вас?
— Повторяю, это ваши игры.
Следователь помолчал, явно готовя какой-то сюрприз, вдруг игриво заявил:
— Сказывают, вас признал один из арестантов, осужденный на пожизненную каторгу?
Сонька вскинула брови.
— Вы шутите, господин следователь?
— Ни в коем разе. Он кричал, что любит вас, мадам Соня.
— Завидую Соне, что ей объясняются в любви даже каторжане.
— Господин Тобольский. Вам известно это имя?
— Так же, как и ваше.
Феклистов бросил короткий взгляд на Соньку.
— Вы вместе отбывали каторгу на Сахалине, и он в какой-то степени способствовал вашему побегу оттуда.
Воровка вздохнула, сложила руки на коленях.
— Вы, господин следователь, который уже день рассказываете мне о жизни какой-то аферистки, которую я не знаю и знать не желаю. Поэтому заявляю вам вполне официально — больше на ваши вопросы я отвечать не собираюсь.
— Будете играть в несознанку? — усмехнулся Егор Никитич.
— Если на вашем языке это звучит так, то пусть будет «несознанка».
Гришин стал собирать бумаги, как бы между прочим бросил:
— С вами желает встретиться адвокат.
— Нет, — усмехнулась Сонька, — свою честь я буду защищать сама!
Егор Никитич повернул голову к писарю, махнул ему:
— Свободен.
Феклистов сгреб листки, чернильницу и ручки, задом вытолкался из двери.
Следователь еще покопался в бумагах, что-то дописал и, перед тем как вызвать конвой, как бы между прочим бросил:
— В одиночке сидеть тяжело. Много лучше будет, если к вам, мадам, будет подсажена еще одна аферистка. — И тут же громко распорядился: — Увести арестованную!
В комнату вошли те же самые надзиратели, а также прапорщик Глазков. Сонька встала и шагнула к выходу.
Табба проснулась с тяжелой головой, некоторое время сидела на кровати, бессмысленно и болезненно глядя в одну точку, затем слабо позвала:
— Катюша!
Катенька явилась быстро, остановилась на пороге спальни.
— Чего подать, барыня?
— Голова болит. Жутко… Наверное, мигрень.
— Наверное, — согласилась прислуга. — Может, порошок какой?
— Да, поищи в шкафчике.
Девушка затопала каблучками исполнять желание хозяйки, та же встала, сделала пару шагов, отчего ее сильно качнуло. Она, придерживаясь за спинки стульев, добралась до зеркала, взглянула на лицо, с отвращением закрылась ладонями.
Катенька вернулась, неся в руках стакан с водой и распечатанный порошок.
Артистка выпила, мельком посмотрела на девушку.
