— Вы с ума сошли! — Лицо девушки покрылось пятнами. — Возьмите деньги за перстень и не пытайтесь шантажировать меня!
— Илья, — повернулся хозяин к приказчику. — Звони в полицию, пусть господа как следует пошмонают барышню.
— Я опаздываю на вокзал!
— Теперь вы уедете либо следующим поездом, либо в полицейском тарантасе, мадам!.. Илья, не маячь перед глазами, звони в участок.
Тот вдруг увидел лежавший на полу утерянный перстень, поднял его.
— Соломон Львович, так вот же он!
Хозяин ошарашенно уставился на работника.
— Так что же ты морочишь мне и дамочке голову, идиот?.. Куда раньше твои глаза смотрели?
— Сволочи! Негодяи!.. Жулики! — Табба швырнула в Соломона Львовича отобранным перстнем и бросилась к выходу.
— Мадемуазель! — закричал ей вслед хозяин. — Извините нас!.. Я этого шлямбура выгоню сегодня же!.. Мадемуазель!
Князь Икрамов стоял возле вагона, вокруг толкались отъезжающие на Кавказ офицеры, провожающие их женщины, мужчины, дети, играл в стороне духовой оркестр.
Полковник нервно курил, извлекал карманные часы, высматривал опаздывающую артистку.
Паровоз издал протяжный гудок, и отъезжающие потянулись в вагоны.
Князь продолжал ждать.
Карета с Таббой неслась во всю прыть. Извозчик не жалел ни кнута, ни лошадей. Пару раз едва не налетел на пешеходов, затем чуть не столкнулся с другим экипажем, но не останавливался, гнал дальше.
Возле Николаевского вокзала Табба буквально выпрыгнула из кареты, наталкиваясь на встречных, побежала к входу.
Когда она выскочила на перрон, провожавшие уже неспешно брели в обратную сторону, а вдали виднелся последний вагон уходящего на Кавказ состава.
Прима опустилась на корточки и стала плакать горько, навзрыд.
Прапорщик Глазков открыл дверное окошко, негромко позвал:
— Сударыня…
Сонька тяжело поднялась, подошла к нему.
— Что-нибудь получается? — шепотом спросил Илья.
— Не могу больше. Руки отваливаются. Все в крови. — Воровка показала парню покрытые красными волдырями ладони.
— Надо. У вас нет иного выхода. Ваше дело готовят передать в суд. А после этого отправят на каторгу. У них все данные, что вы Сонька Золотая Ручка.
— Я согласна, пусть каторга, — тихо произнесла воровка. — Никаких сил больше нет.
— Нет-нет, — горячо зашептал прапорщик. — Нельзя!.. Вас ждут на воле!
— Кто?
— Ваши дочки.
— Обе?
— Конечно обе. Они теперь вместе!
— Правда?
— Клянусь.
Воровка слабо улыбнулась, перекрестилась.
— Слава Богу. — И поинтересовалась: — А про такого Кочубчика не слышно?.. Володя Кочубчик.
— Не знаю. Не слышал, — повертел головой Илья и предупредил: — У вас остается всего три дня!.. Три!.. А сколько прутьев подпилили?
— Ни одного.
— Надо хотя бы три, чтоб можно было пролезть. — Перед тем как закрыть окошко, прапорщик еще раз предупредил: — Помните, до суда осталось три дня.
Анастасия навестила дворецкого в полицейском участке, в комнате свиданий. Они сидели на скамеечке у потрескавшейся стенки, беседовали негромко, доверительно.
Возле дверей стоял караульный.
Старик за эти дни сильно сдал, щеки его глубоко ввалились, голос был едва слышен.
— Я приложу все силы, чтобы освободить тебя, Никанор. — Княжна вытерла навернувшиеся слезы. — Уже записалась на прием к градоначальнику.
— Зачем? — тихо спросил тот. — Жизнь прожита.
— Дурачок ты, Никанор! А как же я без тебя буду? Ведь теперь ближе человека, чем ты, у меня нет.
— Это правда, — согласился тот. — Давно бы свел счеты с жизнью, ежли б не вы. — Поинтересовался: — А как ваша милая Миха, не нашлась?
— Нет, ничего не слышно.
— Жаль, хорошая девушка. Чистая.
— Я тоже так считаю.
— Князь Андрей небось переживает?
— Переживает, — соврала Анастасия.
— Это понятно. Любовь… Ежли девушка отыщется, красивая пара будет.
— Будем молиться Господу, чтоб отыскалась.
— А что с ее матерью?
— Ничего.
— Суда еще не было?
— Пока нет.
В комнату заглянул полицейский чин, объявил:
— Свидание окончено.
Старик и девушка обнялись, оба всплакнули, и Никанор перекрестил княжну вслед.
— Храни вас Бог, госпожа.
Когда совсем уже смеркалось, въехали в полузаброшенную деревню Малые Коряги. За повозкой увязалось несколько голодных ободранных собак, которых кучер отгонял по-матушке и с опаской.
Наконец выехали за околицу, в темноте извозчик с трудом выплутал к развалюхе Лукаша, остановил коня, кивнул на покосившуюся халупу.
— Здеся, кажись…
Воры вышли из повозки, огляделись. Подошли к шаткому, покосившемуся заборчику, постучали в калитку.
— Эй, кто есть?
Во дворе заныла та самая маленькая собачонка и от собственного лая вмиг забилась в глиняную норку.
— Ехать или ждать? — спросил кучер.
— Жди в деревне. Скоро обратно.
Повозка с трудом развернулась на узкой улочке и погрохотала прочь, сопровождаемая разноголосым собачьим брехом.
…Стало уже совсем темно, когда вдруг заполошно залаяли собаки, затем послышались фырканье лошади, скрип колес, ругливый мужской голос, и на узкой улочке, ведущей к дому, показалась повозка Лукаша.
Воры, находившиеся во дворе развалюхи, заняли место так, чтоб их не было видно с улицы, стали ждать.
Лукаш остановил лошадь, спрыгнул на землю, оттащил в сторону то, что можно было назвать воротами, загнал повозку во двор.
Был он явно навеселе — шаг нетвердый, бормотание невнятное.
Собачонка то ли от радости, то ли от страха заливалась невыносимо тоненьким голоском, и хозяин сердито прикрикнул на нее.
— Тихо, псиная морда!.. — подцепил ее ногой хозяин. — Голова и без того колется надвое!
Собачка от обиды и боли заверещала еще звонче, за что получила добавочный пинок.
— Чтоб ты сдохла, холера!
Лукаш задвинул «ворота», принялся распрягать лошадь, и в этот момент к нему сзади подошли двое.
Скрутили так сильно и умело, что мужичок не сумел даже крикнуть, только ойкнул испуганно и завалился на землю.
Собачонка забилась в свою нору и прерывисто скулила оттуда.
— Господа, за что?.. — бормотал Лукаш. — В чем я провинился, господа? Что я натворил?
— Кое-что натворил, — произнес Улюкай, заставил мужичка подняться. — Сам расскажешь или мы поможем?
— А вы кто? Господа, кто вы?
— Полиция.
— Господа полиция, объясните неразумному. Чтоб меня гром сразил, не виновен!
— Фуфлыжит, сучок? — спросил Безносый.
— Гонит тюльку, тварь, — ответил Улюкай. — Сейчас одумается! — И вдруг со всего размаху двинул мужичка кулаком по голове.
От такого удара тот отлетел метра на три в сторону, на какой-то миг потерял сознание, лежал мягкой неподвижной кучкой.
Воры не спеша подошли к нему. Безносый попинал его ногой.
— Просыпайся, шмур… Душевная беседа только начинается… — Заставил его встать на ноги, прижал к стене развалюхи. — Ну, кого ты, сука, вез вчера в Вильно?
— Барышню, — слипшимися губами ответил Лукаш. — Только я ее не трогал.
— Где она?
— Може, в хате, а може, в деревню пошла.
На этот раз Лукаша ударил Безносый. Ударил с такой силой, что голова мужичка едва не расплющилась на стенке.
Сполз вниз и, когда его опять подняли, жалобно застонал, слабым голосом попросил:
— В хате она, господа! В погребе! Сейчас покажу, только не убивайте.
Он с трудом поднялся, заковылял в сторону развалюхи.
Воры шли следом.
Лукаш нащупал на подоконнике спички, затем огарок свечи, зажег его.
Пробрались внутрь избы, извозчик передал свечку Безносому, сам нагнулся, с трудом открыл крышку подпола.
— Здеся она.
— Михелина! — позвал Улюкай. — Ты здесь, Михелина?.. Это Улюкай!
Какое-то время никто не отвечал, затем из темноты показалась вначале худенькая ручонка, затем сама девушка.
Была она озябшая, испуганная, полубезумная. Воры помогли ей выбраться, Михелина узнала их, тут же обхватила ручонками, и тело ее забилось в беззвучной истерике.
Воры молчали. Молчал и Лукаш, глядя на происходящее испуганно и обморочно.
Вышли на улицу.
— Побудешь здесь? — спросил девушку Улюкай.
— Нет, — затрясла она головой. — Боюсь.
— Не бойся, — улыбнулся вор. — Поиграй с собачкой. Мы скоро. Побеседуем с этим господином и сразу вернемся.
— Только побыстрее, пожалуйста, — попросила Михелина.
— Мигом. Подобные беседы длинными не бывают.
Воры взяли Лукаша под руки и повели к его повозке.
— Куда, господа?.. — вырывался тот. — Я пальцем не тронул! Господа! Пусть меня Бог накажет!
— Бог ли накажет, а вот мы определенно, — ответил Безносый.
