Я остановился, снова обмакнул перо в чернильницу и издал громкий вздох. Никаких оснований для того, чтобы полагать что-либо, мне в голову не приходило. Более того, все мелкие осколки мозаики, которые удалось собрать в некую более или менее цельную картину, заставили меня прийти к самому печальному выводу. Я отбросил перо, оттолкнул стул, прошел через всю комнату и в отчаянии уставился в окно.
Небо было темным, низкие облака плыли с моря и несли с собой дождь, ледяную крупу, наверное, снег. Я распахнул окно, чтобы вдохнуть свежего воздуха, хотя в комнате и без того было довольно холодно. Внизу, во дворе, шумно двигались солдаты. Было шесть часов — время смены караула. Те, которых только что сменили, слонялись без дела по двору, хохотали, отпускали какие-то шутки, курили длинные глиняные трубки, обменивались оскорблениями и простоватыми шутками, посмеивались над своими несчастными товарищами, которым предстояло провести ночь, маршируя вдоль обледеневших крепостных валов.
И внезапно я пожалел, что не принадлежу к их числу. Вот бы освободиться от возложенной на меня работы, от ответственности и бесчисленных забот, с ней связанных. Но больше всего мне хотелось оказаться дома, в Лотингене, рядом с женой и детьми и спокойно, ни о чем не думая, печь картошку в мундире на огне, ревущем в кухонном очаге. Я жестко напомнил себе, что ни о чем подобном не следует и мечтать, пока я не завершу донесение. Если я не смогу представить убедительное объяснение всему, что произошло в Кенигсберге, то мне, видимо, предстоит сгнить заживо в этой Крепости. Если вопрос о Мартине Лямпе так и останется висеть у меня камнем на шее, подумал я, придется куковать здесь еще очень-очень долго.
Откуда-то издалека донесся какой-то шум.
Я был настолько занят мрачными мыслями относительно собственной судьбы, что, начнись штурм Крепости, я бы, наверное, даже и не заметил.
Кто-то стучал ко мне в дверь.
Мгновение спустя звук повторился, затем послышался голос, который я сразу же узнал.
— Герр Стиффениис, можно войти, сударь?
У моей двери стоял офицер Штадтсхен. Вне всякого сомнения, он пришел молить о снисхождении. Вряд ли у него были какие-то иллюзии относительно моих намерений и сомнения по поводу того, что я могу написать о нем в своем докладе.
— Приходите позже! — крикнул я. — Король ждет доклада!
Но Штадтсхен не ушел. Он снова постучал, на сей раз значительно громче.
— Герр поверенный, умоляю вас, сударь. Это не терпит отлагательства.
Я закрыл окно и проследовал к двери. Переполнявший меня гнев готов был вырваться наружу в любое мгновение. Штадтсхен не оставлял мне выбора. Сейчас я скажу ему все, что о нем думаю. Вынеся тело из леса, он завел мое расследование в тупик. И если мне удастся, я обязательно добьюсь понижения его в звании. Ах, как бы мне хотелось подвергнуть его основательной порке!
Я распахнул дверь со словами «Ну-с? В чем дело?».
Штадтсхен стоял передо мной навытяжку, прямой и неподвижный, словно флагшток. Он бросил на меня нервный взгляд, потом поднял руку и протянул мне листок бумаги.
— Письменные показания, сударь, — провозгласил он. — Об опознании трупа. Даны фрау Лямпе, сударь. Вот здесь подпись вдовы.
— Вдовы? — выпалил я, выхватил у него из рук бумагу и начал с жадностью вчитываться в каждую строчку.
«Данным клятвенно подтверждаю, что останки, найденные в лесу у Белефеста, которые я осматривала в Кенигсбергской крепости в присутствии офицера, принадлежат моему законному супругу Мартину Лямпе».
Имя женщины было выписано такими же жирными буквами, что и сам текст и подпись Штадтсхена. Фрау Лямпе заверила содержание документа, поставив какой-то кривой крестик в самом низу листа.
— Она не умеет писать, — пояснил Штадтсхен.
Я бросил на него испытующий взгляд.
— Что это за святое чудо? — воскликнул я. — Совсем недавно фрау Лямпе настаивала, что останки не имеют к ее мужу никакого отношения.
— Да провалиться мне сквозь землю, сударь! — провозгласил Штадтсхен и тут же, прежде чем продолжить, поспешил извиниться за свой тон. — Все изменилось, когда я провожал ее домой. Дело в том, что, когда я отвел ее в подземелье, запах там… ну, вы понимаете, сударь, какой там запах. Фрау Лямпе сразу сказала, что ей дурно, и попросила немедленно увести ее оттуда, заявив, что жуткие останки не могут принадлежать ее мужу. Я ведь не мог насильно заставить ее внимательнее рассмотреть труп, сударь. Когда мы встретились с вами, герр поверенный, я как раз вел ее наверх подышать свежим воздухом. Потом бы я обязательно отвел ее снова в склеп, но вы сами настояли, сударь, чтобы я отвез ее домой.
— Ах, значит, так? — отозвался я, начиная подозревать, что Штадтсхен мог заставить женщину подписать показания в надежде выслужиться передо мной и добиться для себя прощения. — Но если она даже не взглянула на труп, что заставило ее изменить точку зрения?
— Это произошло по дороге в Белефест, сударь, — объяснил он. — Я и не заговаривал о теле. Просто спросил ее, по каким особенностям внешности мы могли бы узнать ее мужа, если бы вдруг нашли его. Официально он считался пропавшим без вести. Он мог потерять память, его могли ранить или даже убить. И меня заинтересовало, не было ли у него на теле чего-то такого, к примеру, родимого пятна, по чему его можно было бы узнать. — Штадтсхен замолчал, и у него на лице появилась тень улыбки. — У него была такая отметина, сударь! Она мне сама сказала.
— И что за отметина? — спросил я.
Я был похож на человека, полагавшего, что он страдает от смертельной болезни, которому известный врач вдруг сообщает, что его недуг весьма легко лечится.
— Мы с вами видели ее, сударь, да не обратили внимания, — ответил Штадтсхен и широко улыбнулся при этом, как будто наш разговор начинал его веселить. — Помните белую выступающую кость у него во рту, герр Стиффениис? Помните, когда я повернул череп? Находясь на службе в прусской армии лет сорок назад, герр Лямпе был легко ранен вражеским штыком. Он прорезал ему нижнюю губу и рассек верхнюю часть неба!
Я очень хорошо помнил то, о чем он вел речь. Я принял ту рваную рану за обнаженную небную кость. Я даже счел ее за след клыка одного из волков, разорвавших его на части. И если при первом осмотре рот Мартина Лямпе с запекшейся в нем кровью вызвал у меня приступ тошноты и омерзения, то теперь он казался одним из самых восхитительных зрелищ, которые мне приходилось видеть в жизни.
— И я снова поспешил с ней в город. Мы прибыли как раз вовремя. Конечно, я искал вас, сударь, — добавил Штадтсхен, внимательно всматриваясь в мое лицо, пытаясь понять, как я отреагирую на его слова, — но вы куда-то ушли. Врач выдал свидетельства о смерти, пригласили пастора, чтобы он отслужил заупокойную службу, могилы для этих трупов вырыли еще раньше. Любое промедление могло усложнить процедуру. Я объяснил врачу необходимость повторения осмотра, и он согласился дать женщине возможность взглянуть на череп и на упомянутый шрам. Все прошло благополучно, и она опознала мужа. Я привел ее наверх, написал изложение показаний, прочел их ей, и она поставила крестик под ними. И, как я уже говорил, теперь фрау Лямпе можно считать вдовой.
Я отвернулся и на мгновение закрыл глаза.
«Кенигсберг в безопасности, — с восторгом подумал я. — Моя задача выполнена».
— Великолепная работа, офицер Штадтсхен, — произнес я с искренней теплотой в голосе. — Теперь в своем донесении я смогу показать вашу роль в расследовании в значительно более благоприятном свете.
Хотя его лицо оставалось суровым и непроницаемым, в глазах мелькнула радостная искорка.
— Да благословит вас Бог, сударь, — пробормотал он.
Я понял, что Бог действительно был сегодня гораздо более благосклонен ко мне, чем раньше. И намного благосклоннее, чем я заслуживал. Удалось не только установить имя убийцы, но и обнаружить его труп, который совершенно однозначно опознан. Я тихо закрыл дверь кабинета и снова сел за работу. Теперь меня переполняла уверенность. Божественное Провидение буквально несло меня вперед.
— Король получит отчет! — воскликнул я, обращаясь к пустой комнате.
Это будет торжествующее описание моего успеха, которое я так давно мечтал изложить на бумаге. И именно его и получит король. Снова взяв перо, я продолжил со всем литературным изяществом, на которое был способен:
Есть все основания полагать, что инициаторами убийств были Ульрих Тотц, владелец одной из здешних гостиниц, и его жена Гертруда Тотц (урожденная Зоннер). По их собственному признанию, названные выродки превратили свой постоялый двор, называвшийся «Балтийский китобой», в место сборищ пробонапартистски настроенных негодяев и всяких других бунтовщиков и смутьянов. В их намерения входило повергнуть город в хаос и подготовить почву для вторжения французских армий под командованием Наполеона Бонапарта. Гнусные убийства и террор населения начались, как хорошо известно Вашему Величеству, в январе 1803 года…
