Есть все основания полагать, что инициаторами убийств были Ульрих Тотц, владелец одной из здешних гостиниц, и его жена Гертруда Тотц (урожденная Зоннер). По их собственному признанию, названные выродки превратили свой постоялый двор, называвшийся «Балтийский китобой», в место сборищ пробонапартистски настроенных негодяев и всяких других бунтовщиков и смутьянов. В их намерения входило повергнуть город в хаос и подготовить почву для вторжения французских армий под командованием Наполеона Бонапарта. Гнусные убийства и террор населения начались, как хорошо известно Вашему Величеству, в январе 1803 года…
Несколько мгновений я задумчиво поглаживал подбородок пером, а затем продолжил в том же духе, в каком и начал:
…они были совершены с помощью и при активном участии одной знакомой им женщины по имени Анна Ростова, известной проститутки, занимавшейся черной магией, проводившей незаконные аборты, в чем она и призналась сама в ходе обычного допроса. Не представляется возможным в полной мере определить идеологический масштаб намерений бунтовщиков. Вполне вероятно, что у них не было никаких определенных связей с какими-то иностранными державами. Весьма сомнительно и то, что их действия планировались как первая стадия вполне конкретного вторжения.
Тотцу и его жене, откровенно сознавшимся в якобинских симпатиях и в соучастии в преступлениях, включая и зверское убийство их собственного племянника Морика Люте, несмотря на строгий надзор, удалось покончить с собой в тюремных камерах. Труп Анны Ростовой был обнаружен три дня спустя в реке Прегель. Остается неясным, существовала ли между заговорщиками предварительная договоренность о совершении самоубийства в случае разоблачения, или же Анна Ростова пригрозила выдать сообщников и была наказана ими же за предательство. Не исключается и возможность того, что в ее гибели виновно какое-то третье лицо, никак не связанное с упомянутой группой. На основании описываемого случая не было проведено никаких арестов, хотя ведется следствие с целью прояснения обстоятельств. Исходя из ряда свидетельств, мы полагаем, что остальные члены подпольной группы, три иностранца, останавливавшиеся в гостинице «Балтийский китобой», сумели скрыться. Они покинули Кенигсберг, но ордера на их арест выданы. Имена разыскиваемых, а также все документы, имеющие отношение к делу, письменное изложение допросов, доклады об обысках и т. п. содержатся в официальной папке дела № 7–8/1804. С разгромом гнезда заговорщиков мы можем вполне обоснованно заключить, что череде убийств, поразивших Кенигсберг, а также и риску внутренних беспорядков, несомненно, положен конец.
Я прошу Вашего высочайшего позволения воспользоваться случаем и сообщить Вашему Величеству о мужестве и самоотверженной преданности долгу со стороны служащего полиции Амадея Коха, моего помощника, оказавшегося последней жертвой заговорщиков. Без постоянной помощи и поддержки сержанта Коха и его глубокого понимания особенностей деятельности преступников в городе (и характера преступной психологии в целом) сложная задача отыскания дерзких убийц и нарушителей спокойствия в Кенигсберге была бы во много раз тяжелее. Убийцей герра Коха, по всей вероятности, является еще один член якобинского кружка, обосновавшегося в гостинице Тотцев. Названное место служило рассадником изменнических идей и подрывной антигосударственной деятельности, как об этом свидетельствуют найденные там материалы. Я склоняюсь к мысли, что Кох, гибель которого воспоследовала после самоубийств основных организаторов преступлений Тотцев и смерти Анны Ростовой, был убит неизвестным с единственной целью ввести полицию в заблуждение относительно предыдущих смертей и вернуть следствие к ложной версии, разделявшейся моим уважаемым предшественником поверенным Рункеном, что череда убийств была делом рук безумного убийцы-одиночки, охваченного манией жестокости и беспричинных зверств.
Мне также хочется выразить благодарность покойному профессору Иммануилу Канту. Кенигсберг очень многим ему обязан, и в том числе за его неустанные старания по раскрытию упомянутых убийств и восстановлению мира и спокойствия в городе, каковой он любил больше других городов земли. Мудрость Вашего королевского величества известна всем. Я абсолютно убежден, что Вы, Государь, оцените труд, предпринятый без какой-либо финансовой поддержки и материального поощрения со стороны местных властей этим достойнейшим профессором философии с целью разработки и внедрения системы логических и аналитических методов уголовного следствия, которые, несомненно, войдут в историю юстиции и могут быть использованы не только в случаях, подобных расследовавшемуся нами, но и в любом противостоянии права насилию и преступлению, и могут способствовать тому, что любой нарушитель закона божественного и человеческого не сможет уйти от возмездия. Я даю клятву всячески содействовать распространению методов профессора Канта в моей будущей деятельности в качестве судьи, будучи уверен в том, что их создатель дал мне на это полное право. Смею надеяться, что предложенный профессором Кантом новый метод ведения следствия будет в скорейшем времени внедрен в деятельность органов полиции по всей Пруссии и опубликован за государственный счет на благо всего человечества. Названная публикация может стать лучшим памятником великому гражданину Пруссии.
Оставаясь верным слугой короне Гогенцоллернов и Вашего королевского величества, я прошу позволения вернуться в Лотинген к семье и вновь принять на себя исполнение судейских обязанностей, которые я по указанию Вашего величества вынужден был оставить.
Ваш верный и покорный слуга
Ханно Стиффениис, поверенный.
P.S. Ценная помощь в ходе расследования была оказана офицером Штадтсхеном из Кенигсбергского гарнизона. Я рекомендую его к повышению в звании.
Я несколько раз перечитал написанное, затем сделал копию документа для генерала Катовице, не изменив в нем ни единой запятой. К тому моменту, когда я положил перо и откинулся на спинку кресла, немного расслабив затекшие мышцы в спине и шее, выдумка уже приобрела блеск Истины. Более того, это и была Истина. Истина, которую я расскажу жене, детям, а потом и внукам. Та Истина, которую узнает мир.
Я сложил донесение и копию, запечатал его, растопив на свече красный воск и наложив на печать должностной перстень. И думал я только о том, что в своих действиях руководствуюсь волей нашего Создателя. Он привел меня в Кенигсберг. Он познакомил меня с Кантом. Он надоумил меня навязать сержанту Коху мой плащ. В своей бесконечной мудрости Он решил, что Кох должен умереть ради одного дела, а я должен выжить ради другого. Господь позволил мне завершить расследование, и Он же подсказал мне то заключение, которое я и написал. И когда я ставил перстнем печать на горячем красном воске, я чувствовал, что мною руководит Его рука. Моя собственная рука была всего лишь инструментом, не более.
Я отложил документ в сторону, чтобы печать просохла, задул мерцающую свечу и позвал жандарма. Передав ему депеши, я взглянул на часы и прошел в спальню. У меня оставалось совсем немного времени, которое я использовал на то, чтобы умыться и сменить рубашку, после чего я отправился на похороны Амадея Коха, которые должны были состояться в девять часов на военном кладбище, расположенном за часовней.
Я был единственным, кто присутствовал при печальном зрелище, когда простой деревянный гроб с телом сержанта четыре солдата опускали в холодную землю. Я молча помолился за благородную душу сержанта Коха. Он пожертвовал собой, чтобы привести меня к убийце. На похоронах, за исключением торжественной молитвы, прочитанной полковым священником, не было произнесено практически ни одного слова. Да в них и не было необходимости.
Когда, услышав стук комьев земли о крышку гроба, я надел шляпу и отвернулся, что-то заставило меня остановиться. А правильно ли я поступил? Ведь Мерете Кох похоронена где-то в городе. Возможно, мне следовало бы навести более тщательные справки, прежде чем отдать приказ о погребении сержанта на территории Крепости? Они были спутниками при жизни, им следует утешать друг друга и после смерти.
Впрочем, за исключением этой единственной детали, кенигсбергское дело было закончено.
Через два часа я упаковал походный саквояж и сел в тот же экипаж, что привез меня в город в сопровождении Амадея Коха. Над моей головой не было «звездного неба», которое могло бы пробудить у меня в душе бесконечный восторг и удивление, как сказано в знаменитом афоризме Иммануила Канта. Во время похорон сержанта Коха очень недолго шел снег, но хмурое небо над головой приобрело сходство со свинцовым листом глухого черного цвета. Оно как будто навеки беспощадной тяжестью нависло над Кенигсбергом и над той неопровержимой Истиной, которую я оставлял этому городу.
