Жак бросился обнимать меня, но я грубо оттолкнул его от себя.
— Маэстро? — сказал он, смутившись и слегка отойдя назад.
— Я думаю, что чем меньше мы сделаем друг другу — тем лучше, — сказал я.
— Что? Я не понимаю…
— Я тоже, — резко оборвал его я.
С лицом, похожим на маску ужаса, Жанна спросила:
— Вы злитесь на нас? Я мотнул головой.
— Нет, — ответил я, — злость — не совсем верное слово.
— Но…
— Я возмущен, полон отвращения, горечи, чувствую себя преданным — любое из этих понятий будет более точным. Выбери сама. Злюсь? Нет, я не злюсь, Жанна. Это нечто большее, чем злость.
Я поднял свой чемодан.
— В любом случае, что вы оба делаете здесь? Вы действительно думали, что я встречу вас с распростертыми объятиями?
— Конечно, мы едем с вами. В Швейцарию.
— Откуда вы, черт подери, знаете, что я еду в Швейцарию?
Затем я откинул голову назад и громко захохотал, и я увидел, как один или два человека с любопытством посмотрели на меня; безумцы и пьяницы — не говоря уже о сутенерах, проститутках, карманниках, бомжах и просто отчаявшихся — все они были на станции Термини, но я был слишком хорошо одет для того, чтобы быть одним из них. Я подумал, могли ли они узнать меня из воскресных выпусков газет — особенно нелестная фотография была в Venerdi, сопровождаемая незабываемым заголовком: «Повар и неудачник». В этом случае ничего не потерялось при переводе.
— Конечно, вы не едете со мной, — сказал я.
— Но почему нет? Куда нам еще идти?
— Можете идти куда хотите, Жанна. Это уже не мое дело.
— Мы нужны вам, — настаивала она, — для вашей работы, для вашего искусства…
Что-то щелкнуло во мне в тот момент, и я повернулся вокруг, встав лицом к лицу с ней.
— Да! — завопил я. — Да, вы были мне нужны, но вы покинули меня!
— Покинули вас?
— Где вы, черт подери, были, когда я томился в этой дерьмовой норе, в этой тюрьме? Нигде! Ушли, пропали, исчезли, свалили, чтобы спасти свои драгоценные шкуры. Я мог сгнить заживо благодаря вашей заботе. А теперь, когда кошмар закончился, теперь вы пришли обратно, с улыбками и объятиями, ожидая, что я буду вне себя от радости? Ну, честно говоря, я не вне себя от радости. Мне очень больно.
Жанна разглядывала меня долго и задумчиво, ее ясные серые глаза пытались найти мой взгляд. В конце концов, я опустил глаза, не в силах больше выносить этот пронизывающий и как-то странно невинный испытующий взгляд. Она спокойно сказала:
— Вы действительно думаете, что мы с братом бросили вас?
— А что я еще могу подумать, Жанна?
— Разве мы не заключили соглашение? Мы пообещали служить вам в обмен на подходящее вознаграждение…
— Вы думаете, что мы предложили вам услуги из-за денег — но — все работают за деньги, Маэстро. Что тут еще добавить?
Я выпрямился в полный рост.
— В этом и заключается путь гения, — сказал я высокомерно. — Гении истощают себя ради любви к своему искусству. А вы ничего не хотите знать об этом.
— Может быть, и нет. Но я скажу вам, что мы выполняли свою часть соглашения. Даже если бы мы были склонны разорвать его, это было бы невозможно.
— Почему?
Жанна сказала:
— Подумайте: мы знаем, в чем заключается ваша работа, чего требует ваше искусство. Мы были соучастниками. Мы снабжали вас сырьем.
Это было правдой. Они снабжали. Жак продолжал:
— Даже при этих условиях мы с сестрой не собирались нарушать соглашение. Мы оставались преданными. Мы следовали соглашению не за страх, а за совесть.
— Тогда почему вы не связались со мной? Письмо, записка, слово — что угодно, чтобы дать мне понять, что вы все еще со мной…
— У нас были другие дела.
— Да? Это какие же?
Жак уставился на меня. Затем он произнес:
— Например, организация вашего освобождения.
ОТКРОВЕНИЯ ЛЮДОЕДА
— Что!
Я почувствовал, как мой чемодан выскользнул и упал на землю.
— Вы хотите сказать, что Эгберт Свейн вовсе не при смерти? — закричал я.
Мы сидели за немытым столом в одном из кафе на Тер-мини; поезд, идущий в аэропорт Леонардо Да Винчи должен был отправиться через станции двенадцать минут.
— Нет, вовсе нет. Он здоров так же, как вы или я. Разве он похож на человека при смерти?
— Вообще-то нет, конечно. Но я никак не пойму — он сказал мне, что был у первоклассного специалиста. Мозес такой-то.
— Доктор Моисивич-Страусс с Харлей-Стрит, — сказала Жанна.
— Точно — что? — вы знаете этого человека?
— Он был одним из наших клиентов — в те дни, когда Жан-Клод Фаллон был хозяином Il Bistro. Наверное, правильнее было бы сказать — клиентом Жака.
— Вы сделали фото?
— Конечно. Несколько, в различных позах — одна из них экстраординарна до неприличия. Доктор Моисивич-Страусс был крайне энергичным человеком.
— Фотографии были сделаны по его просьбе, — сказал Жак. — Вы знаете, как работала наша система.
— Слишком хорошо знаю.
— Но на этот раз — на этот раз мы решили, что обязаны использовать их против него. Это никогда не случалось прежде. Он был очень зол! Но — уф! — что он мог поделать?
— А Эгберт Свейн?
— Он хорошо знал нас. Он знал Жака очень хорошо.
— О, не рассказывайте мне…
— Да. Разве могло быть иначе? Теперь я был совершенно ошеломлен. Я пробормотал:
— Но… я имею в виду… он никогда мне не говорил… он дал мне очень отчетливое ощущение… когда впервые предложил мне поехать в Рим, и я сказал ему, что вы оба работали в Il Bistro, и я должен посоветоваться — ублюдок! — и теперь вы говорите мне, что он уже встречался с вами, уже знал вас?
— Разве вы не догадывались, мсье? — спросил Жак.
— Догадывался? Конечно, нет! Я никогда даже не думал — не воображал — это просто никогда не приходило мне на ум. Ведь вы же были различными мирами, чужими планетами со своими собственными обособленными орбитами.
— Орбитами, которые часто пересекались.
Это неожиданно ударило меня, словно кулаком в лицо:
— Получается — вы имеете в виду — что он тоже был клиентом?
— Да. Он пришел однажды после полуночи, но вас не было. Жак открыл ему дверь. Это тотчас же началось. Мастер Эгберт не мог противостоять чарам Жака.
Я медленно кивнул.
— Да, — сказал я, — я легко могу представить это. О, Боже, каким я был дураком!
— Нет, не дураком. Эгберт Свейн очень настаивал, чтобы вы не узнали о его визитах к Жаку.
— Абсолютно уверен, что так и было.
— Он сказал, что вам это не понравится.
— И он был прав, — сказал я. Жанна продолжала:
— Почти сразу после того, как вас арестовали, мы с братом отправились в отель Фуллера, чтобы найти Мастера Эгберта. Мы сказали ему, что его сеансы с Жаком теперь могут быть возобновлены в полной безопасности, так как вы в тюрьме. Понимаете, он всегда немного нервничал — у него никогда не было уверенности в том, что вы не узнаете о его тайне…
— Свинья!
— Так что Жак начал навещать его два раза в неделю в отеле Фуллера — встречаться в Il Bistro было совершенно невозможно, как вы понимаете.
— О, прекрасно понимаю. Жак сказал:
— Во время одного из этих визитов я заметил, что он не очень хорошо выглядит. Я проявил беспокойство и попытался — неудачно, как вы понимаете — скрыть это. Затем, неожиданно, он тоже заинтересовался. Во время следующего визита я сказал, что он немного похудел — о, это был триумф коварства!
— Как?
— Подумайте, Маэстро: Мастер Эгберт знает, что если он теряет вес, это происходит не по его вине — фу! — подобная вещь невообразима, и, следовательно, свидетельствует о возможной болезни. С другой стороны, он был польщен! Вы видите его дилемму? Он не хочет признаться самому себе в том, что может быть болен, но его необъятное тщеславие отказывается отрицать мои настойчивые указания на то, что он похудел.
— Жак, ты умный парень!
— Я не сомневался, что его тщеславие восторжествует, и так и получилось. Мне не составило никакого труда убедить его посетить доктора. Но не любого доктора, вы же понимаете — нет, специалиста. Я сказал ему, что только заключение лучшего специалиста поможет…
— Заключение доктора Моисивич-Страусса, черт его подери!
— Именно так. Я сопроводил его на Харлей-Стрит, и доктор Моисивич-Страусс сказал Мастеру Эгберту именно то, что и должен был сказать…
— Что у него болезнь Лангфорда-Бекхаузена, и осталось всего два месяца.
— Да.
— А болезнь Лангфорда-Бекхаузена не существует?
— Нет.
— Все лучше и лучше!
— Он вышел из комнаты, рыдая — всхлипывая, весь в слезах. Мне потребовалось достаточно много времени, чтобы успокоить его. Мы вместе выпили, и он стал очень сентиментальным, очень — я не могу — я не знаю, как это будет по-английски…
— «Сентиментальный» подойдет, — сказал я. — Он всегда был склонен к этому.
