Он немедленно узнал, что мы занимались с тобой сексом. Ничто не могло утаиться от этого всевидящего ублюдка! Им мгновенно овладела непреодолимая ревность. Я сказал ему, что я для тебя ничего не значу, что ты позволяешь мне наслаждаться твоим телом для того, чтобы продвинуться по карьерной лестнице — что на самом деле ты совокуплялся с омерзительной Батли-Баттерс с той же целью — и что я буду брошен в тот миг, когда твое обучение подойдет к концу, но он ничего не хотел слушать. Я также сказал ему, что у меня нет намерения отказываться от удовольствий, раз уж они предлагаются мне.
Та первая рецензия, которую Трогвилл написал о Il Bistro, была неприязненной не потому, что ты заслужил это, а потому что она была написана в припадке ревности; в любом случае, нападая на тебя, он нападал на меня. Такой была озлобленность этого человека. Я не знаю, что именно произошло в тот странный вечер в Il Bistro, и я никого не подозреваю, пока ты не откроешь это — а я знаю, что ты не хочешь, не теперь, пока еще не так много воды утекло с того времени; кроме того, это было давным-давно. Однако, к несчастью, из-за этого вспыхнула безумная ненависть Трогвилла к тебе. Пожалуйста, уясни: что бы ни случилось с ним той ночью, не это вызвало его ненависть — это просто усилило ее — и это правда, что бы он ни говорил тебе.
Мне было так грустно, когда он последовал за тобой в Рим, Орландо, но я не мог ничего или почти ничего сделать с этим; я надеялся, что, когда ты уедешь подальше от места действия, его жажда мести умрет естественной смертью. Именно по этой причине я предложил тебе Il Giardino — ну, хорошо, не только из-за этого, признаюсь, еще из-за того, что я также был убежден, что ты сделаешь заведение успешным. Когда его бешеные атаки стали серьезными — несмотря на репутацию, которую тебе удалось быстро создать — я был вынужден приехать и поговорить с ним. И, в конце концов, я приехал, только ты не знал об этом. Я не мог позволить его ревности разорить меня, Орландо! Я старею, и я ожидал долгой и комфортабельной пенсии; если бы я позволил этому маленькому дерьму разрушить Il Giardino у меня бы был только работный дом, на который я мог бы рассчитывать в свои преклонные годы.
После того, как я трахнул его в задницу и переместил этот цукини, я отправился на кухню, нашел большой нож для резки мяса и вырезал им его сердце. Я оставил его лежащим на спине, его кровавое сердце я положил на ладонь. Затем я вернулся на кухню, вымыл нож, переложил его и удалился. Как я говорил тебе раньше, сначала я не намеревался убивать его; я собирался убедить его, если это было возможно — даже шантажировать его тем, что сделаю наши отношения публичными, если в этом будет необходимость. Затем, когда я увидел его лежащим там, возможность была слишком хорошей, чтобы упускать ее, и порыв был слишком сильным, чтобы сопротивляться ему. Я вернулся в Лондон в тот же вечер.
Я был в восторге, когда услышал, что они будут обвинять тебя в этом убийстве! Прости меня, Орландо, но как вообще могло возникнуть это несоответствие? Ты бы был обвинен в убийстве Генриха Херве, в любом случае. Я не претендую на то, чтобы понять или одобрить судьбу, которую ты выбрал, но я хочу, чтобы ты знал, что я сожалею о том, что тебя поймали. А раз уж тебя поймали, какая разница, сколько человек, по их словам, ты убил? Один или четыре — разница в размерах приговора, который тебе вынесут.
— Теперь, конечно же, все не так. Как я уже говорил — я умираю, Орландо.
— От чего? От предательства?
— Не будь таким враждебным со мной…
— Враждебным?
— Разве ты не видишь, что я пытаюсь все исправить?
— Исправить? — завопил я; затем вспышка гнева дошла до состояния ярости, и я начал бушевать и пускать пену изо рта, словно безумный, одержимый чем-то. Я не знаю, как долго это продолжалось; я с трудом осознавал слова — ужасные, непристойно злобные — изливающиеся из моего рта, но знаю, что их суть отличалась от оскорблений. Мои конечности вышли из-под контроля, я молотил ими, словно они подверглись какому-то ужасному неврологическому гниению. Один или два раза я почувствовал, как моя голова столкнулась со стенами камеры, и я услышал, как закричал Мастер Эгберт. Это было, короче говоря, оргазмом слепой ярости, и я полагаю, что вы знаете, что невозможно остановить оргазм, когда он уже начался — он просто должен израсходоваться сам по себе. К счастью, моя синэстезия включилась сама собой, и смогла справиться с перегрузкой, все, что я увидел — был большой, глубокий лист черного цвета — чернота эта без промедления опустилась и укутала меня жалостью бессознательного состояния.
Когда я пришел в себя, я лежал на кровати. Мастер Эгберт помог мне сделать маленький глоток воды из кружки для чистки зубов.
— Вот, — сказал он успокаивающим тоном, словно нянька, — вот. Ты почувствуешь себя лучше после этого.
На самом деле, я чувствовал себя совершенно истощенным.
— Что случилось? — сказал я хриплым шепотом.
— Я думаю, ты вышел из себя.
— Вы можете упрекнуть меня в этом? О, Боже, моя голова раскалывается.
— Ты сильно ударился о стену — дважды. Береги себя, дорогой мальчик, ты можешь сделать сам себе легкую контузию.
— Почему это вы такой заботливый? — едко сказал я.
— Я сказал тебе — я пришел, чтобы все исправить.
— На самом деле?
— Я сказал тебе об этом прямо перед тем, как ты немного изменился.
— Вот как вы называете это? — ох! — моя голова!
— Разве в твоем сердце нет прощения для меня? — Нет.
— В конце концов, они арестовали тебя в первую очередь за убийство Генриха Херве, а не Трогвилла. Они просто добавили его к списку позже. Я не имел отношения к смерти Херве.
— Это не так уж важно, — сказал я, усаживаясь на кровати. Рука Мастера Эгберта была на моем бедре. Я смахнул ее.
— Что ты имеешь в виду?
— Вы пришли сюда, нагло признавшись, что трахались с Артуро Трогвиллом годами, что его нападки на меня не имели ничего общего с моей кухней, а были на самом деле заменой нападок на вас, — вы говорите мне, что вашим первым инстинктом было ничего не предпринимать и позволить мне гнить в этой мерзкой тюрьме — а теперь вы имеете наглость спрашивать меня, почему так тяжело простить вас?
— Конечно, если ты хочешь расценить это так…
— А как это еще можно расценить? — завопил я.
Мастер Эгберт испустил долгий вздох мучения. Затем он сказал:
— Должен ли я повторять, Орландо. Я умираю.
— И я тоже. Гораздо медленнее, чем вы. Вы понимаете, каким старым я буду в то время, когда, возможно, выберусь отсюда? Во-первых, если они позволят мне выйти, и, во-вторых, если они не переведут меня в сумасшедший дом.
— Это маловероятно, по-видимому, у меня болезнь Лангфорда-Бекхаузена. Совершенно неоперабельная. Доктор Моисивич-Страусс сказал, что мне остался месяц или два в лучшем случае.
Я собирался сделать жестоко и язвительно повторить, но нить привязанности к старому ублюдку осторожно пробралась в некий секретный храм моего сердца и вложила более добрые слова в мой рот.
— Сожалею, — сказал я. — Я не желал вам этого.
— Нет, все так, как есть, и нет никакой пользы сожалеть о том, что нельзя изменить. О, я начал мириться с этим, дорогой мальчик. Это не так плохо. Моя жизнь была яркой и полной.
— Но не такой уж долгой. Вы не старый, Мастер Эгберт.
— Нет, но я более или менее удовлетворен.
Он положил свою руку на мое бедро, и на этот раз я оставил ее там.
— И как я уже сказал, — продолжал он, — я пришел сюда, чтобы исправить ситуацию.
— Как?
— Ну, когда жить осталось в лучшем случае два месяца, я не вижу ничего плохого в том, чтобы увидеть тюремную жизнь, а?
Я озадаченно посмотрел на него.
— Тюремную жизнь? — повторил я. — Почему вы увидите тюремную жизнь?
Он не смог отказаться от драматического эффекта выдержанной паузы. Затем он сказал:
— За убийство Артуро Трогвилла. — Что?
— Ты слышал, что я сказал.
— Я слышал, но я не понимаю, — сказал я.
— Я собираюсь признаться, Орландо.
— Признаться? Вы имеете в виду…
— Да! Я собираюсь признаться в убийстве Артуро Трогвилла. Я умру, прежде чем меня даже упекут за решетку. Разве ты не понимаешь, что это замечательное решение!
Я покачал головой.
— Это ничуть не поможет мне, — пробормотал я. — Я здесь также и за убийство Генриха Херве.
— Тогда я также признаюсь и в этом.
— И мой отец… и мисс Лидия Малоун…
— И в этом.
Я постепенно становился все более взволнованным.
— Там еще было несколько других — Отто фон Штрайх-Шлосс, например, — но полиция ничего не знает о них…
Мастер Эгберт моргнул несколько раз.
— Других? — спросил он.
— О да, естественно. Мне нужна была постоянная поставка сырья для моей работы, видите ли…
— Нет, Орландо — нет — я не хочу слышать об этом. Давай просто остановимся на Генрихе Херве, Артуро Трогвилле, твоем отце и его любовнице. Христа ради, этого достаточно.
