— Да?
— Да, синьор. Это словно паутина, вы понимаете? Так много нитей, так много витков и изворотов, так много замысловатых узоров — но все сходится в центре. Il Giardino di Piaceri — это центр моего расследования, я нашел его. Центр паутины обстоятельств и событий.
— И что вы собираетесь предпринять в связи с этим?
— Я собираюсь, Маэстро, искать эти упомянутые выше вещи.
— Но только не без ордера, — решительно сказал я.
— У меня есть ордер. — Ах!
— Сделайте одолжение, следуйте за мной, синьор.
И мы вместе поднялись, рука Андре Коллиани на моей руке.
Они не нашил ничего от Генриха Херве, так как он был полностью пущен на котлеты, но они обнаружили отбеленную берцовую кость моего отца, из которой я давно сделал очень мощную рукоятку, и которую я хранил вроде как на память. Они также обнаружили голову мисс Лидии Малоун — замаринованную в банке. Во имя всего святого, почему я не выкинул ее?
Они долго допрашивали меня насчет Генриха Херве, Amici di Germania и моего презренного отца. Они были также крайне заинтересованы головой Мисс Лидии Малоун — и, естественно, тем, где может находиться оставшаяся ее часть. Они были одержимы деталями, не уловив значение и цель всего в целом; если бы они сделали это, даже на мгновение, они бы в тот же миг осознали совершенство моего гения. Их вопросы повторялись, были в высшей степени бессодержательными, нелепыми и нудными. Например:
— Как вам удается сохранять такое спокойствие, синьор? Разве вы не чувствуете вину, стыд? Никакого ужаса от размаха ваших преступлений?
— Конечно же, нет. Я художник, а не преступник.
И:
— Женская плоть была слаще, ты, сумасшедший ублюдок?
— Это зависит от того, как ее приготовить.
— Ах ты, тварь!
Или:
— Кто твои сообщники? Назови их, и мы станем тактичнее к тебе. Скажи нам, кто заставил тебя сделать это, кто первый предложил это?
— Никто не заставлял меня, никто не предлагал мне. Моя работа — это плод моего гения.
— Ты старался ради денег Херве?
— Не будьте столь пошлыми.
И даже:
— Ты ласкал женщину, прежде чем разрезать ее на куски? Ты мял ее большие, крепкие груди? Медленно тер их? Она стонала от удовольствия даже в своем наркотическом сне?
Это, уверяю вас, неотъемлемая черта итальянских мужчин — предполагать возможность сексуального возбуждения в самых неподходящих и нелепых обстоятельствах — читайте правильным тоном, и вам удастся возбудить их с помощью телефонного справочника. Таким образом, открыто заявляя свое отвращение к моим так называемым «действиям сексуального извращения», они, тем не менее, обнаружили мое спокойное, здравое объяснение этим действиям, повторенное ad nauseam[192], сексуально стимулированное — они теснились рядом с креслом, на котором я сидел, прикасаясь своими тучными бедрами к моим плечам, тайком сжимая свои промежности (иногда даже сжимая их друг другу, как я заметил), нашептывая свои нелепые вопросы в мое ухо, словно любовники, произносящие вполголоса любовные желания.
— Она вопила, когда ты имел ее?
— Скажи мне, скажи мне еще раз, как она двигалась во сне…
— Не думай, что мы не знаем об удовольствии, которое ты получал от этого…
И вдруг:
— У тебя был секс с отцом, прежде чем ты порезал его на кусочки, ты, маньяк?
О, все это было столь чудовищно изнурительно.
— В ту ночь, когда мы арестовали тебя, ты сказал нам, что твои помощники спали наверху, — сказал Коллиани.
— Но это правда — они там были.
— Мы до сих пор никого не нашли.
— Я не могу объяснить это. Может быть, они вернулись в Англию — здесь для них ничего не осталось. Теперь.
— Наше расследование в Лондоне еще не началось всерьез, синьор.
— Но оно должно начаться, да? Я думаю, они найдутся, рано или поздно.
— Но мы больше не ищем этих близнецов. Они нам не нужны, синьор Крисп — у нас есть вы. Finito[193].
Через две недели я был бесповоротно официально обвинен в убийстве Генриха Херве. Меня также осведомили, что еще два обвинения в убийстве будут предъявлены мне в связи с моим отцом и мисс Лидией Малоун, такое решение было принято после консультации с британской полицией. Они, очевидно, не знали и ничего не подозревали относительно Отто фон Штрайх-Шлосса или других, которых я использовал как сырье для своего творчества с тех пор, как приехал в Рим.
Затем, к моему полному недоумению и отвращению, они добавили в список имя Артуро Трогвилла — совершенная путаница, поскольку я даже не знал, что он умер, и это совершенно омерзительно, что они признали меня способным на столь банальное преступление. Ясно, что мой гений было достаточно далек от их понимания.
Ни железные прутья клетки
Меня отправили в тюрьму Регина Каэли ожидать неминуемой развязки. Я не раз протестовал в защиту своей невиновности, вернее, пытался предоставить вразумительное объяснение, в первую очередь, философии Поглощения и, во-вторых, значения и цели моего алхимического искусства; но это было безнадежно — с большим успехом мне удалось бы объяснить принципы Эвклидовой геометрии обезьяне. Вы можете, я уверен, представить мое умственное истощение и страдание. Они прислали мне этого фрейдистского идиота Баллетти, они по горло накачали меня транквилизаторами, они оккупировали мою строгую камеру и бомбардировали меня своими нелепыми вопросами, всякий раз, когда у них было настроение для небольшой сексуальной стимуляции. Они отказывались слушать меня, когда я упорно и усиленно сопротивлялся тому, чтобы меня втягивали в дело о смерти Трогвилла.
Я еще большее, чем кто бы то ни было, был шокирован его убийством. Я был в ярости от предположения, что был способен на такое дело обнаженной, злонамеренной мести, чистое и простое. После всего, что я рассказал вам о себе, я прошу вас ответить: неужели я по природе своей являюсь мстительной личностью? Я указывал им снова и снова на то, что мои так называемые «жертвы» были моей prima materia, что преобразования, которые я совершал с ними, были актом творческой любви — любви, а не злого умысла. Каждый факт, в котором они признавали меня виновным, показывает, как немного они поняли из всего, что я пытался рассказать им — немного? Ничего! Они совершенно ничего не поняли. Даже убийство моего так называемого отца, в конечном счете, состояло в примирении. Они сказали, что я безумен.
Убийство Трогвилла продолжало озадачивать меня до того момента, когда — но нет, об этом я напишу немного позже. Тем не менее, я могу сказать, что новость об убийстве Трогвилла вдохновила меня записать эти откровения, поскольку мир должен узнать не только о моей невиновности в этом деле, но и о более важных вещах: i) мое искусство, и ii) мой гений — ставят меня выше категорий добра и зла, истины и лжи, поднимают меня до измерения, которое превосходит моральные договоренности мира мелких, незначительных людей.
Доктор Баллетти не пришел на несколько наших сеансов, намеченных в расписании на конец месяца, и два дня спустя до меня дошла новость, что он пережил тяжелый нервный срыв. Естественно, в этом обвинили меня.
— Но я ничего не делал! — протестовал я.
— Достаточно того, что ты существуешь, — отвечали они.
Его отчеты главному офицеру медицинской службы — ни одного из них я не видел, конечно — очевидно становились все более и более непостижимыми, полными хаотических размышлений о демонах, о жертвоприношениях, о лишенных духовного сана священниках; полагаю, что я, во всяком случае, соболезновал Баллетти (и все еще соболезную, честно говоря), так как он лично никогда не причинял мне вреда, но я им с самого начала говорил, что он был психически неуравновешенным, но они не захотели меня слушать, так что я и не беспокоился об этом. Когда я вспоминаю всю эту болтовню о грудях и сосках, я содрогаюсь. И они называют меня безумным?
На свет
За всю свою жизнь я два раза испытал огромное потрясение — происшествия эти оставили такой неизгладимый отпечаток на ткани моей психики, что я думаю, они никогда не сотрутся из моей памяти с прошествием времени. На самом деле, их можно так глубоко похоронить, что их последствия окажутся минимальными, но начальная энергия их импульса навсегда останется источником моих самых стойких воспоминаний. Я имею в виду не кошмар в Il Bistro — это был не такой уж и шок, а небольшая смерть, отмеченная — и вызванная — необратимым развитием моей жизни с одной ступени на другую, и внутри, и снаружи.
Первое событие, как я уже говорил, произошло, когда моя обожаемая Королева Хайгейта умирала — ничего нельзя сказать о ее фактической смерти и паутине чудовищной лжи, в которую, как ожидал мой отец, я поверю из-за обстоятельств, связанных с ней. Второе произошло только вчера после полудня, и я все еще трепещу от его импульса; второй шок, однако, не был неприятным — скорее наоборот — и достоверные детали этого случая я теперь излагаю.
