— Как вы открыли дверь в квартиру?
Мужчина наморщил лоб. Подошел к двери, подергал за ручку.
— Не помню, — заявил он.
Его ответ озадачил всех.
— Вы не помните, как проникли в квартиру? — продолжал пытать его районный прокурор.
— Кажется, я позвонил.
— И вам открыли?
— Нет-нет, вспомнил, дверь в квартиру была открытой. Правда, открытой, — мужчина обошел нас, заглядывая каждому в глаза. — Поверьте, она была открытой.
— Хорошо, была открытой и вы вошли, — приглушил эмоциональный всплеск подозреваемого прокурор. — И что вы делали дальше?
— Дальше? Я сбегал на кухню, схватил нож, вошел в спальню и ударил его ножом в живот… Потом ушел. Вот и все.
— А пистолет?
— Какой пистолет? — глаза мужчины наполнились еще большим беспокойством.
— Вы стреляли из пистолета?
— Я? Нет… Не помню. Я находился в состоянии аффекта. Я ничего не помню, — он вновь стал обходить каждого из нас. — Но это я убил его.
Мы втроем — Писарев, Алешин и я — переглянулись.
— Кажется, придется наводить справки в психушке, — негромко произнес Алешин.
Справки навели. Мужчина действительно состоял на учете в психоневрологическом диспансере с диагнозом «маниакально-депрессивный психоз».
Однако полученные в медицинском учреждении сведения ситуацию не упростили: круг вероятных убийц Макарова увеличивался еще на одно лицо. Соответственно прибавлялось и версий, которые предстояло проработать. Мы даже не исключали и такой вариант: на Макарова покушались дважды. Сначала его кто-то застрелил из пистолета, а затем уже психически больной мужчина вонзил в мертвое тело нож. Правда, и здесь обозначилась та же закавыка, мешающая стройности всех версий: на рукоятке ножа были выявлены лишь отпечатки пальцев Пашки Чегина.
Я дежурил в составе оперативной группы. Ночь проходила спокойно. Особых происшествий по городу не наблюдалось, так, мелкое хулиганство, пьяные драки, семейные скандалы, доходившие до рукоприкладства, — все это пресекалось либо патрульно-постовой службой, либо выездом на место районных групп быстрого реагирования. Под утро меня несколько сморило, скорее от безделья, и я позволил себе прикорнуть, привалившись к стене.
То тревожное сообщение, которое подспудно ожидалось всю ночь, поступило полновесным летним утром, когда уже дворники отширкали метлами и на улицах появились спешащие на работу люди, и солнце, еще не знойное, заглядывало через окна, делая побудку нерадивым и просто любителям поспать, а я, потянувшись до хруста в костях и поглядев на часы, уже мысленно благодарил Всевышнего за спокойное дежурство. Оказалось, преждевременно.
Сообщение, автор которого назвался жильцом дома, было лаконичным: в соседней квартире он обнаружил труп хозяина, и назвал адрес.
Полусонный, я не вник в адрес, по которому мы выехали. Но утренний свежий воздух, врывавшийся в открытую форточку нашей старенькой машины, развеял мою дрему, и я попытался представить, где находится злополучный дом. Название улицы, конечно, мне было хорошо знакомо, и не только знакомо, но и навевало приятные воспоминания. Номер дома вызвал во мне нарастающую неясную тревогу, и я тотчас представил себе эту шестнадцатиэтажную громадину из монолитного бетона и, мысленно пробежавшись по этажам, остановился у квартиры, где произошло несчастье. В тревоге связался с дежурным по управлению и уточнил номер. Подтверждение ошеломило.
— Господи, неужто… — в отчаянии произнес я: слабенький прилив надежды помешал сорваться с моих губ страшному слову.
Стремительно, преследуемый двумя экспертами и кинологом с собакой, я взбежал на четвертый этаж. Худшие опасения подтвердились. Дверь в квартиру была распахнута настежь. На площадке толпились люди. В прихожей нас встретил врач вызванной «скорой помощи».
— Что? — еще сохраняя толику надежды, спросил я.
— Мертв.
Пашка Чегин лежал в кровати. Из одежды — только трусы. Его открытый лоб был пробит двумя пулями. На полу валялся пистолет — возможное орудие преступления. И еще — нож, вонзенный в живот по самую рукоятку.
За свою пока еще недолгую жизнь сыщика я видел и более ужасные убийства, а здесь основательно впал в замешательство: ведь жертвой оказался не только мой коллега, но и хорошо знакомый мне человек. В какой-то прострации я возвратился в прихожую и открыл дверь в зал. Вошел. Остановился перед креслом. В нем совсем недавно сидела Жанна, единогласно коронованная нашей компанией на звание красавицы. Возле этого стола суетился гостеприимный Пашка. А тут восседал серьезный Алешин.
Я вернулся в прихожую. В ней виновато поскуливал не взявший следа пес. Снял телефонную трубку и набрал домашний номер Алешина. Сонный недовольный голос буркнул:
— Слушаю.
— Пашку Чегина убили, — огрел я его жуткой новостью.
— Ты… Ты это… — донеслось в ответ.
— В своем уме. Нахожусь сейчас в его квартире.
— Понял. Выезжаю, — в трубке послышались короткие гудки.
Я набрал номер прокуратуры, зная, что там дежурит Писарев. Герка был в курсе происшедшего, но сломалась машина, и он ждал, когда ее починят.
После телефонных звонков взбудораженность во мне несколько улеглась, исчезла хаотичность в мыслях, необходимо было приступать к исполнению своих обязанностей, а то время могло унести что-то важное в раскрытии преступления. Первую информацию преподнес судмедэксперт:
— По внешним признакам смерть наступила до полуночи.
Я в ответ угукнул и осмотрел пристальным взглядом комнату. Идеальный порядок. Каждая вещь на своем месте, все закрыто, задвинуто, зашторено. Балконная дверь на запоре. Придется попытать счастья на лестничной площадке: нужно допросить соседей.
Выстрелы слышал лишь жилец сверху, болезненного вида сутуловатый мужчина, с лицом землистого цвета.
— Язва мучила, не спал, — пояснил он. — Да и соседи день рождения справляли, музыка вовсю играла, так что не до сна было. Два хлопка слышал, правда, не догадался, что это такое. А время? Ближе к полуночи, в районе половины двенадцатого.
Алешин и Писарев приехали почти одновременно. Я встретил их на месте преступления после обхода квартир. На лицах обоих больше растерянности, чем деловитости, Алешин к тому же еще и бледен. Плотно сжатые губы и не находящие себе покоя пальцы рук говорили об испытываемом им потрясении: он либо запоздало сожалел о чем-то, либо еще никак не мог объять разумом происшедшее.
Я взял его под локоть и открыл дверь на кухню. На столе два бокала и с полдюжины пустых бутылок из-под пива и одна из-под водки. Здесь могла начаться прелюдия к трагическому происшествию.
— Виктор! — позвал я эксперта-криминалиста.
Он заглянул на кухню.
— С бутылками и бокалами поработай, авось следы напарника по застолью обнаружатся, — попросил я.
— Пять минут, — предупредил эксперт и удалился в спальню.
На мой голос заглянул Писарев.
— Ну и какие предположения? — начал он с вопроса. — Почерк-то тот же.
— Похож, — согласился я.
— Кто теперь возьмет ответственность за убийство? Еще кто-то из шизофреников?
Неуместные вопросы Писарева остались без ответа. Но тут вдруг прорезался голос у Алешина.
— Я вчера с Пашей по телефону разговаривал, — сообщил он. — В десять вечера.
— Ну и?
— Веселенький он был, чувствовалось, «подшофе». Музыка играла. Я поинтересовался. Он сказал: есть повод, но какой — не назвал. Пригласил в гости, а следом, проговорив кому-то в сторону: «Что-что?» — пошел на попятную: шутливо принес извинения и заявил, что гости на сегодня отменяются. У него в эти минуты кто-то находился, и этот кто-то может быть убийцей, — Алешин запнулся и следом негромко выдал: — Он ведь предчувствовал такой исход. Позавчера, во время нашей последней встречи, он неожиданно заявил, что его, видимо, ожидает та же участь, что и Макарова.
И тут меня осенило. Едва ли это была ниспосланная свыше мысль, скорее, это явилось следствием мгновенной оценки ситуации и быстрого сопоставления фактов.
— Стоп, ребята! — я поднял вверх указательный палец. — Есть соображение.
Они оба напряженно уставились на меня.
— Ну! — не выдержал Алешин.
Я начал несколько издалека, чтобы было понятнее.
— Мы пришли к выводу: почерк убийств идентичен. После случая с Макаровым в прокуратуру пришла бумажка, и Чегин стал подозреваемым. До сей поры появление на ноже отпечатков его пальцев — загадка. Но, думаю, преступник едва ли пришлет еще одну депешу в прокуратуру, он и так сделал выразительный жест в сторону кого-то из нас.
— Что за жест? — теперь уже потерял терпение уравновешенный Писарев.
Я недовольно поморщился: не люблю, когда перебивают во время изложения чего-то особенно важного.
