из аэропорта и уже в дверях честно во всем призналась, даже обувь не сняла. Она знала, что произойдет дальше, и, возможно, хотела этого. Кристер молча указал ей на дверь. Так все закончилось.
…Они приближались к городу. Кристер осторожно вел машину по рыхлому снегу. «Дворники» метались на предельной скорости, но изнутри стекла запотевали от испарений с их одежды. Нужно было говорить о погоде, слова застревали в горле.
Итак, все закончилось. И с того самого момента, как за Ребеккой захлопнулась дверь, она по нему скучала. Или нет. Поначалу она испытывала что-то вроде облегчения. Сажала Снурриса в машину, ехала в Курраваару и чувствовала себя свободной. Было больно, но хорошо. В таком состоянии она продержалась неделю.
Потом стала о нем думать, и как-то незаметно подступила тоска.
Но Ребекка ничего не предпринимала, и вот объявилась Марит – быстрее, чем Ребекка могла того ожидать. Об этом много говорили на работе, и все радовались за Кристера. Коллеги не понимали, какую боль причиняют Ребекке каждым словом.
Тогда она тоже стала улыбаться и наговорила столько глупостей, что потом захотелось прополоскать горло хлоркой. О том, что Марит ему подходит и что Кристер, на самом деле, такой красивый парень…
* * *
Ждать своей очереди долго не пришлось. На табло загорелся ее регистрационный номер. Кристер вышел на снегопад, поднял капюшон и стал кому-то звонить.
Ей, кому же еще.
Ребекке сразу сделалось так тоскливо, что она чудом усидела на стуле. Правда, чуть не сломала его от беспрерывного верчения – дешевый белый пластмассовый стул, предмет садовой мебели.
«Ну и что мне теперь с собой делать? – думала она. – Я не могу быть ни с Монсом, ни с Кристером. Одна тоже не выдержу, потому что теперь у меня не осталось даже работы. Со мной что-то не так, с самого начала. За что ни возьмусь, все летит к черту».
Она смотрела на автомехаников, которые проверяли тормоза и поднимали машину в воздух. Посмотрела телефон – ни одного сообщения. Оглянулась на спину Кристера среди снежных хлопьев. О чем они говорили? Марит спросила Кристера, что он хотел бы на ужин, и Кристер ответил: «Тебя, дорогая»? Или у них что-то вроде секса по телефону? А Ребекке ничего не остается, кроме как смотреть на это со стороны с чашкой паршивого кофе…
Наконец машина была готова, и Ребекка заплатила за техосмотр. Кристер сунул телефон в карман, когда она постучала в стекло.
– Все прошло хорошо? – спросил он.
– Да, – ответила Ребекка. – Ты… разговаривал с Марит? Теперь ты должен перед ней отчитываться, да?
Лучше б она откусила себе язык. Кристер скосил глаза на Ребекку и помрачнел.
– Прости, – быстро поправилась она. – Это я так неудачно пошутила.
Кристер долго молчал, но потом ответил:
– Это Марит уговорила меня помочь тебе с машиной, после того как позвонил Сиввинг. Ей тебя жаль. Мне тоже.
«Вот что самое страшное в любви, – подумала Ребекка, и снег вокруг засверкал от навернувшихся на глаза слез. – Влюбленные знают, какие слова ранят больнее всего, и постоянно их произносят».
Всю обратную дорогу Ребекка подсчитывала, сколько оплачиваемых дней отпуска может взять, с учетом неиспользованных выходных и компенсаций. Ей нужно куда-нибудь уехать, прежде чем она уволится.
* * *
Он позвонил Таггену Меки.
Бёрье Стрём сидел за столиком на кухне Рагнхильд и думал о том, что говорить здесь не о чем. Нужно просто выйти на ринг. Рагнхильд лежала на диване в гостиной и читала книгу.
– Я должен встретиться с твоим отцом, – сказал Бёрье в трубку. – Если это не он застрелил моего отца, то знает, кто это сделал.
Тагген, отступая, отбивался как мог:
– В чем ты его обвиняешь? Я знаю, что отец не ангел, но откуда тебе известно…
– Неважно откуда. Я должен поговорить с ним, и точка. Выбирай. Или я приеду и буду сидеть под воротами, пока меня не впустят, или ты сам поможешь нам увидеться. Я всего лишь хочу знать, как все было. У меня и в мыслях нет кого-то в чем-то обвинять, тем более мстить.
Тагген молчал. Бёрье слышал, как он долго что-то жевал, а потом проглотил. Рагнхильд в гостиной перевернула страницу.
– Я выбираю второе, – ответил Тагген. – Но отец совсем плох, не езжай к нему без меня.
Тагген дал отбой. Бёрье вошел к Рагнхильд.
– Ну как? – тихо спросила она.
За диваном мелькал нос Виллы, Рагнхильд не хотела ее пугать.
– Что он сказал?
– Сказал, что устроит нам встречу.
– Думаешь, Франс Меки сознается?
– Не знаю, но я должен попытаться.
– Ммм… И что станешь делать, если это он? Сожжешь его дом?
– Нет, – рассмеялся Бёрье. – Чем это поможет?
– Иногда мне хочется сжечь дом Хенри, – призналась Рагнхильд. – Проблема в том, что это и мой дом тоже. Дом моего детства.
«Так оно всегда с местью, – подумал Бёрье. – Надо быть осторожным с тем, что горит».
1972–1974 годы
Нью-Йорк Бёрье Стрёма не такой большой. Он живет в Хеллс-Китчен, западной части Ирландского квартала. Народ здесь бедный, переулки кишат детьми. Пахнет тушеной капустой и еще какой-то кислятиной.
По утрам Бёрье спускается по лестнице длинными кошачьими прыжками. Он рано делает пробежку, а потом завтракает в «Саншайн диннер», в двух кварталах отсюда. Яичница с колбасой и две чашки кофе. Хотя с кофе отдельная история – это ржавая вода из болотной трясины.
Спортзал Биг Бена находится в Бруклине, в семиэтажном кирпичном доме. На первом этаже – склад, на втором – зал. Он чистый, просторный, с большими открывающимися окнами, под которыми Бёрье иногда останавливается, только чтобы послушать. Стучат мячи, свистят скакалки, кожаные перчатки ритмично бьют по боксерским грушам.
Спортзал – его дом.
По вечерам, когда в квартире слишком душно, Бёрье поднимается на просмоленную крышу многоэтажного дома – the tar beach [72], так это здесь называют. Слушает звуки Медисон-сквер-гарден, если ветер дует оттуда. Там сигналят такси, воют автомобильные сирены, гудит толпа. Когда-нибудь Бёрье будет боксировать в Медисон-сквер-гарден.
