Ознакомительная версия.
— Сейчас начнется.
Это сказала Катрина. Ее губы почти касались его уха. Орган загудел, звуки сложились в музыку, в известную ему музыку. Бьёрн тяжело вздохнул.
Гуннар Хаген на мгновение закрыл глаза и прислушался к музыке. Думать ему не хотелось, но мысли приходили. О том, что дело завершено, все закончилось и то, что нужно было похоронить, уже похоронено. Но все же оставалось еще одно дело, которое он не мог предать забвению, не мог похоронить. То дело, о котором он пока никому не сказал. Не сказал, потому что теперь эту информацию никак нельзя было использовать. Слова, которые Асаев произнес хриплым шепотом в те секунды, что Хаген провел с ним в тот день в больнице: «Что ты предложишь мне, если я предложу тебе дать показания против Изабеллы Скёйен?» И еще: «Я не знаю, с кем именно, но знаю, что она сотрудничала даже с кем-то из высоких полицейских чинов».
Мертвое эхо мертвого человека. Бездоказательные утверждения, которые принесли бы больше вреда, чем пользы, если бы полиция начала преследовать Исабеллу Скёйен, особенно сейчас, когда она и так вышла из игры.
И Хаген оставил информацию при себе.
Он собирался и впредь держать ее при себе.
Как Антон Миттет держал при себе информацию о той чертовой дубинке.
Решение было принято, но он по-прежнему не мог спать по ночам.
«Я не знаю, с кем именно, но знаю, что она сотрудничала даже с кем-то из высоких полицейских чинов».
Гуннар Хаген снова открыл глаза.
Он медленно оглядел собравшихся.
Трульс Бернтсен сидел, открыв окно своей «сузуки-витары», чтобы слышать органную музыку из церкви. С безоблачного неба светило солнце. Жарко и мерзко. Ему никогда не нравилось в Уппсале. Одна шпана. Драки. Конечно, не столько, как на улице Хаусманна. К счастью, его представления были хуже действительности. В больнице Микаэль сказал ему, что поскольку он всегда был страшным, то неважно, насколько изуродовано его лицо, и еще спросил, может ли сотрясение мозга иметь серьезные последствия для человека, у которого нет мозга?
Конечно, он хотел пошутить, и Трульс попытался рассмеяться своим хрюкающим смехом, чтобы показать, что оценил шутку, но раскрошенная челюсть и сломанный нос слишком болели.
Он до сих пор принимал сильные обезболивающие, голова его была заклеена большими пластырями, и ему, естественно, еще не разрешали водить машину, но как же ему быть? Не мог же он просто сидеть дома и ждать, когда пройдут головокружение и раны. Даже Меган Фокс наскучила ему, а кроме того, доктор вообще не разрешил ему смотреть телевизор. Поэтому он с тем же успехом мог сидеть здесь. В машине у церкви, чтобы… чтобы что? Чтобы продемонстрировать свое уважение человеку, которого он никогда не уважал? Сделать пустой жест для чертова идиота, который, не думая о себе, спасал жизнь человеку, которого очень хотел бы видеть мертвым, мертвым, мертвым? Черт, если бы Трульс Бернтсен знал! Но он знал лишь, что вернется на работу, как только поправится. И тогда этот город снова будет принадлежать ему.
Ракель вдыхала и выдыхала. Ее пальцы, сжимавшие букет цветов, покрылись холодным потом. Она смотрела на дверь и думала о людях, собравшихся за ней. Друзья, родственники, знакомые. Священник. Не то чтобы их было очень много, но они ждали. Не могли начать без нее.
— Обещаешь не плакать? — спросил Олег.
— Нет, — сказала она, быстро улыбнулась и погладила его по щеке.
Он стал таким высоким. Таким красивым. Он возвышался над нею. Ей пришлось купить ему темный костюм, и только когда в магазине начали снимать с Олега мерки, она поняла, что ее собственный сын скоро дорастет до 193 сантиметров Харри. Она вздохнула.
— Нам надо идти туда, — сказала она, просовывая руку под локоть Олега.
Олег открыл дверь, церковный служитель, стоявший с другой стороны двери, кивнул ему, и они пошли по центральному проходу. И когда Ракель смотрела на лица, повернувшиеся в ее сторону, она чувствовала, как вся нервозность исчезает. Это была не ее идея, она была против, но Олегу в конце концов удалось ее уговорить. Он считал, будет правильно, если все закончится именно так. Он употребил как раз это слово: закончится. Но разве все это не было прежде всего началом? Началом новой главы в их жизни? Во всяком случае, ей казалось именно так. И ей по-прежнему казалось правильным находиться здесь и сейчас.
Ракель почувствовала, как по ее лицу расползается улыбка. Она улыбалась всем остальным улыбающимся лицам. И на какой-то миг ей подумалось, что если они или она сама станут растягивать рот еще шире, то все может пойти прахом. И мысль об этом, о звуке рвущихся лиц, которая должна была заставить ее вздрогнуть, отозвалась бурчанием в животе. «Не смейся, — приказала она самой себе. — Не сейчас». Видимо, Олег, который до сих пор думал только о том, чтобы шагать в такт звукам органа, ощутил исходящие от нее вибрации. Она украдкой посмотрела на него и поймала его удивленный предостерегающий взгляд. Но он быстро отвел глаза, потому что заметил, что его мать вот-вот рассмеется. Здесь и сейчас. И это показалось ему настолько неподходящим, что он сам чуть не начал смеяться.
Чтобы подумать о чем-нибудь другом, о том, что должно было произойти, о серьезности момента, она остановила взгляд на том, кто ждал ее у алтаря. Харри. В черном.
Он стоял, повернувшись к ним, с идиотской ухмылкой, застывшей на прекрасном и ужасном лице. Прямой и гордый, как петух. Когда они с Олегом спиной к спине стояли в магазине Гуннара Эйе, продавец, снимавший с них мерки, заключил, что разница в их росте составляет три сантиметра в пользу Харри. И двое взрослых мальчишек ударили по рукам, как будто между ними закончилось соревнование, результат которого обоих устроил.
Но в эту минуту Харри выглядел очень взрослым. Лучи июньского солнца, проникавшие в церковь через цветной витраж, окутывали его каким-то небесным светом, и он казался больше, чем когда-либо. И таким же расслабленным, как и всегда. Ракель сначала никак не могла взять в толк, как ему удается быть таким расслабленным после всего произошедшего. Но постепенно он всех заразил этим покоем, своей нерушимой верой в то, что все уладилось. Первые недели после случая с Арнольдом Фолкестадом она не могла спать, несмотря на то что Харри лежал, плотно прижавшись к ней, и шептал на ухо, что все закончилось. Что все уладилось. Что опасность миновала. Он повторял одни и те же слова вечер за вечером, как усыпляющую мантру, и все же этого было недостаточно. Но постепенно она начала ему верить. А еще через несколько недель была абсолютно уверена, что все действительно уладилось. И она стала спать. Ракель спала глубоким сном без запоминающихся сновидений до тех пор, пока не просыпалась оттого, что Харри утром выскальзывал из кровати, пребывая в полной уверенности, что она этого не замечает. И она обычно делала вид, что не замечает, зная, каким гордым и довольным он будет, когда подумает, что она проснулась только после того, как он подошел к кровати с завтраком на подносе и кашлянул.
Олег сдался и больше не пытался шагать в такт Мендельсону и органисту, но Ракель было все равно, за каждый его шаг ей в любом случае приходилось делать два. Они решили, что Олег выполнит две функции. Как только она об этом подумала, все показалось ей вполне естественным. Олег сопроводит ее до алтаря, передаст Харри и станет свидетелем со стороны жениха.
У Харри не было свидетеля. То есть была та, кого он выбрал вначале. Стул для свидетеля с его стороны алтаря был пуст, но на нем стояла фотография Беаты Лённ.
Они уже подошли. Харри ни на секунду не отвел от нее взгляда.
Она не понимала, как человек с таким медленным пульсом, который мог целые дни, почти не разговаривая, проводить в собственном мире, где могло не происходить никаких событий, внезапно переключался и получал от жизни все — каждую секунду, каждую ее частичку, каждую трепещущую десятую и сотую долю. Всего несколькими словами, произнесенными спокойным хриплым голосом, он мог выразить больше эмоций, информации, удивления, глупости и разумности, чем все встреченные ею болтуны выражали в течение обеда из семи блюд.
И потом, этот взгляд. Спокойный, почти стеснительный взгляд обладал способностью держать человека в напряжении, вынуждал его быть.
Ракель Фёуке собиралась выйти замуж за мужчину, которого любила.
Харри смотрел на женщину, стоявшую перед ним. Она была так прекрасна, что у него на глаза навернулись слезы. Он просто-напросто такого не ожидал. Не ожидал, что она будет так красива. Конечно, было понятно, что Ракель Фёуке будет потрясающе выглядеть в белом подвенечном платье. Но вот такой реакции он от себя не ожидал. Харри больше всего хотелось, чтобы церемония заняла не слишком много времени, а священник не казался слишком возвышенным и воодушевленным. И чтобы сам он, как всегда в случаях, затрагивающих сильные эмоции, оставался сдержанным, оцепеневшим, холодным и немного разочарованным наблюдателем потока чувств других и собственного бесчувствия. По крайней мере, он решил как можно лучше сыграть свою роль, ведь это именно он настоял на церковной церемонии. И вот теперь он стоит здесь, а глаза его наполняются слезами, огромными, настоящими каплями соленой воды. Харри поморгал, и Ракель встретилась с ним глазами. Она смотрела на него не тем взглядом, что говорит: «Сейчас я смотрю на тебя, и все гости видят, что я смотрю на тебя, и я стараюсь выглядеть как можно более счастливой».
Ознакомительная версия.
