Ознакомительная версия.
Рогачев сразу же обратил внимание на то, что ее глаза-щелочки засветились дьявольской хитринкой.
– Слушай, Никита, а ты, случаем…
И замолчала, выжидательно уставившись на брата.
– Чего еще? – недовольно процедил Рогачев, уже догадываясь, что ничего хорошего и тем более радостного сестра ему сейчас не скажет.
– Да я, в общем-то, того… Может, конечно, я и не права, ты уж не гневайся на меня, но…
– Степа-а! – нахмурился Рогачев. – Не тяни кота за хвост! Чего еще?
Степанида пожала плечами, как бы говоря тем самым: что ж, слушай, братишка, сам просил.
– А ты, Никита, того… не влюбился, случаем?
И в этих ее словах слышалось столько бабьей язвительности, что Рогачев даже про настойку забыл. Как держал графинчик в руке, так и завис над столиком.
– Ты!.. – выдохнул он. – Ты о чем?!
– Да все о том же, о кобеляже твоем. Ведь не даром же в народе говорят, седина в бороду – бес в ребро.
Замолчала, и было видно, как нервным тиком дернулась ее щека. Впрочем, ее тревогу можно было и понять. Одно дело просто так кобелится глава района – дело привычное, проморгается, и совершенно иной поворот, ежели вдруг у него на старости лет какие-то чувства вспыхнули к замужней трепыхалке. Подобные выкидоны в советские времена партийным товарищам не прощались. А для нее, для Степаниды, он был и остался партийным работником краевого значения.
– Ну, ты и даешь, сестрица! – выдавил из себя Рогачев, чувствуя, как запотевает ладонь, в которой он держал графинчик. – Можно, конечно, ахинею… но такое…
Замолчал было, натужно засопев, но тут же вскинулся на сестру злобным взглядом.
– Ты откуда это… все эти разговоры?
– Да уж сорока на хвосте принесла.
– Скажи своей сороке… ежели вздумали языками почесать, так того… подумайте сначала!
И сунул горлышко графина в лафитник.
Так же натужно засопев, Степанида круто развернулась и, обиженная его грубостью, побрела по ухоженной дорожке к дому. Однако не выдержала, обернулась.
– Ты того… если вдруг поесть захочешь, то картошка с мясом на плите. Разогрела уже.
Рогачев единым глотком опрокинул в себя лафитник смородиновой настойки, словно в воронку вылил, и только после этого пробормотал угрюмо:
– Спасибо. Ступай.
Он все-таки любил свою сестру и прощал ей…
Когда за ней захлопнулась массивная входная дверь, Рогачев вновь наполнил лафитник, покосился на окна дома и вдруг почувствовал, как его нутро заполняется неприязнью и к сестре, и к этому задрипанному городку, в котором он, Никита Макарович Рогачев, должен отбывать свой собственный срок. И он, по своей сути, ничем не отличается от того срока, что тянет на зоне какой-нибудь пахан. Тот тоже не вправе жить так, как ему хотелось бы – зона, она и в Африке зона. Он даже с женщиной встречаться не может, как ему хотелось бы. И должен ловчить, выкраивая минуты, чтобы Его, Хозяина района, не уличили в мелком паскудстве.
От этой мысли ему стало окончательно тоскливо, и теперь он наливался злостью и откровенной неприязнью не только к своей родной сестре и землякам, которые, оказывается, уже поговаривали шепотком о его связи с женой Полунина, но и к самой Раисе, которая, видимо, не очень-то и скрывала истинную сущность их взаимоотношений, желая заполучить его в мужья. Вспомнил, как она несколько раз, вроде бы в шутку, а на самом-то деле вполне серьезно заговаривала о том, что ей уже невмоготу встречаться с ним короткими урывками по кабинетам, и не пора ли перевести их взаимоотношения на нормальные рельсы. То есть, ему развестись со своей женой, ей – с Полуниным, и начать новую жизнь уже с чистой страницы.
– Курва! – неожиданно выругался Рогачев и залпом осушил очередной лафитник.
Потянулся было за бутербродом, однако в голове уже засвербела еще одна паскудная мыслишка, которая не позволяла ему оставаться тем вальяжно-спокойным хозяином района, каким он чувствовал себя до этого момента.
Ведь если Степанида прознала каким-то образом про его связь с Раисой, то почему бы об этом и самому Олегу не догадаться? Боровск – не Москва. И даже не Хабаровск. Как был когда-то огромным селом, так и остался селом, правда со статусом города. Здесь не успеешь чихнуть на одном конце, как с другого «Будь здоров!» кричат. К тому же и он сам на виду, да и к «Алтынлесу» народ присматривается – очередные грабители нагрянули или действительно толковые акционеры, от которых хоть какая-то польза будет городу? И как еще до сих пор скрывать-то все удавалось?..
Впрочем, какой там скрывать, если даже Степанида наслышана о его связи с главным бухгалтером «Алтынлеса»?
Одна надежда оставалась – прогрессирующее пьянство Полунина. В своих запоях, которые он тщательно скрывал от сотрудников и соседей по улице, он уже стал впадать порой в какой-то маразм, граничащий с идиотизмом. И Рогачев надеялся в душе, что он в этом своем состоянии не заметит того, что сейчас происходит с его женой.
– Господи, прости нас грешных! – то ли вслух сказал, то ли подумал Рогачев и снова потянулся рукой за ополовиненным графинчиком.
То ли от мыслей этих, взбудораженных сестрой, то ли еще от чего, но настойка уже почти не брала его, а так хотелось освободиться от мыслей паскудных и подумать о чем-нибудь приятном, что он даже выругался невольно:
– Вот же сволочная баба! В каждую дырку свой нос сует!
Он полоскал Степаниду за то, что она всковырнула-таки его болячку и он, Хозяин района, терзает сейчас себя черт знает какими мыслями вместо того, чтобы о деле подумать и попытаться разобраться в той, далеко не простой ситуации, в какой оказалось его детище. Он понимал, что борьба за кедровники по Боровой может превратиться в затяжную войну с непредвиденными последствиями. Однако как бы там ни было, но отступать от задуманного он уже не имел права. Слишком много серьезных людей было задействовано в его проекте, да и валюта, переведенная китайскими партнерами, часть которой была им «освоена» и переведена в надежный банк, не позволяла помышлять об отступлении.
Он полез было в карман за мобильником, однако вспомнив, что оставил его в гостиной, грузно поднялся из-за столика и направился по дорожке к дому. Степанида уже укладывалась спать на своей половине, и он, не вдаваясь в лишние объяснения, взял с тумбочки мобильник и в который раз за этот вечер набрал телефон Проклова. На этот раз тот оказался в полосе доступности и сразу же откликнулся на звонок.
– Ты сейчас где? – вместо приветствия спросил Рогачев.
– Да уже к дому, считай, подъезжаю. На дальней лесосеке был. Устал до чертиков.
– Заворачивай ко мне, – не терпящим возражений тоном приказал Рогачев. – Разговор есть. И еще… захвати с собой своего человечка из «семерки».
– Ho… – замялся было Проклов. – Может, отложим до утра? Я действительно ног под собой не чувствую.
– Завтра мне некогда будет. Возможно, придется отъехать. Жду!
За окном светлела полоска неба, подсвеченная снизу робким, светло-розовым светом, когда Грязнов проштудировал объемистую папку с бумагами, которые еще днем были доставлены из Хабаровска, и, помассировав пальцами глаза, поднялся из-за стола. Постоял у окна, всматриваясь в ближние лесистые сопки, и когда из-за необхватных елей брызнули в долину первые солнечные лучи, оторвался от обвораживающей картины и прошел на кухню. Сыпанул в фарфоровый чайничек две столовых ложки крупнолистовой заварки и, залив ее кипятком, снова прирос носом к оконному стеклу.
В памяти, чисто ассоциативно, всплыло окно административного корпуса «семерки», из которого, как на ладони, просматривался лагерный плац для общего построения, и перед глазами, будто в его голове прокручивалось кино, пробегали картинки, от которых нервным тиком вдруг дернулась правая щека, заныло где-то в подреберье, и Грязнов до боли в скулах сжал зубы.
Проанализировав детали убийства Чуянова, он уже не сомневался в том, что жизнь Евдокима была предрешена. И палачом был выбран Калистратов, по кличке Калистрат.
В этом убийстве были просчитаны все психологические моменты, как и тот факт, что новый начальник колонии самолично снимает пробу с того варева, которым кормили зэков. И даже если бы Евдоким не бросился на помощь дневальному, за которым с финкой в руке гнался озверевший Калистрат, тот все равно нашел бы момент, чтобы ударить начальника ножом или заточкой.
Евдоким бросился наперерез вооруженному финкой зэку, загораживая собой очумевшего от животного страха, окровавленного дневального, и что-то крикнул Калистрату, надеясь остановить озверевшего отморозка. Однако тот, как показывали свидетели, только зубы скалил. А потом вдруг, замерев на мгновение и словно приняв какое-то решение, переключился на безоружного начальника колонии.
Более удобный повод, чтобы броситься с ножом на хозяина зоны, и представить трудно. Зэк словно находился в состоянии аффекта.
Ознакомительная версия.
