Сергей Бетев - Без права на поражение (сборник)

Поэтому и детей отослала. А главное, может, и некстати весь разговор мой. Дело-то давнее...

Уже после первых слов Анатолий понял, как нелегко было этой женщине вспоминать

прошлое. За скупым н горьким признанием он по-новому увидел ее жизнь на чужбине. Вина

мужа стала причиной изгнания всей семьи. И какой мукой была уже сама дорога в неизвестную

Сибирь, из которой, говорили, никто не возвращался обратно!.. А людское отчуждение? Разве

могли жестокие холода сравниться с ним?! И она знала: иначе быть не могло. Отсюда, из глухой

зауральской деревни, война забрала всех мужчин, а вернула только нескольких калек. И

Мельник здесь лишь бередил сиротскую память. Никто не хотел знать его, и он, как выгнанный

из игры шулер, мучился желчным одиночеством.

Но случилось так, что и он не остался без сочувствия. Неподалеку от Кабаньего

встретилась на пути Мельнику женщина, молодость которой истоптала война. Как они смогли

понять друг друга? Только зачастил Афанасий из дому, сначала ночь проездил, потом —неделю,

Жена, которая и так по утрам со слезами уговаривала детей идти в школу, узнала обо всем, но

молчала, чтобы не навлечь на свой дом еще и грязной молвы. Так и жила несколько лет...

— Видела я ее. Анной звали. Красивая женщина, молодая, мальчик у нее был лет

пятнадцати. Говорили о ней только хорошее. Нашего принимала, наверное, от тоски своей. А он

присох... И только за год до того, как нам возвращаться, отказала ему. Что у них произошло, не

знаю. Афанасий совсем почернел. Накануне отъезда ездил к ней еще раз...

— Фамилию этой женщины вы помните?—спросил Моисеенко.

— Нет. Анной звали. Если жива, найти ее легко. Женщина заметная.

— И вы думаете?..

— Как же иначе? Нам он сказал, что едет в Свердловск. А вы узнали, что был в

Шадринске. Зачем ему туда ехать? В Кабаньем у него друзей нет, да и знакомых, которые могли

бы обрадоваться такому приезду,— тоже. Пока здесь живем, с Урала ни одного письма не

получал. Значит, никто и не вспоминал его. Так зачем ему ехать туда, где он никому добра не

оставил?

— Пожалуй, вы правы.

— А к ней заехать мог. Только поэтому и рассказала вам то, о чем всю жизнь молчала.

Ставший чужим родным и знакомым, Афанасий Мельник не остался все-таки без

человеческого приюта. И, зная его жизнь, можно было представить, как он держался за это

последнее душевное пристанище, если пренебрегал ради него женой и детьми. И, может быть,

права эта женщина в своей догадке!..

20

Анну Саломахин нашел без труда: в маленькой деревушке Плетни, что в семи километрах

от Кабаньего, друг друга знали все.

Войдя в избу, Василий Тихонович очутился лицом к лицу с темноволосой статной

женщиной. Она была немолода, но годы щадили ее, а может быть, просто отступали перед

необычной опрятностью во всем ее облике. После того как Саломахин представился, она

предложила ему раздеться и провела к столу, по-деревенски стоявшему в переднем углу возле

скамеек по стенам.

— С дороги продрогли, наверное? — осведомилась она.— Может, самовар поставить?

— От чаю не откажусь,— улыбнулся Саломахин.— Тем более разговора у нас хватит на

целый вечер...— И в то время, когда она отошла от печи, возле которой матово отсвечивал

старенький самовар, спросил:

— Анна Никифоровна, вам приходилось когда-нибудь знавать Афанасия Мельника?..

Ответила она не прежде, чем подложила шабалкой углей в самовар:

— Приходилось.

— Не могли бы вы рассказать об этом знакомстве поподробнее?

— Вы человек должностной и нездешний. Раз спрашиваете, значит — надо. Чего мне

таить? Не сама, так люди расскажут хуже... Погодите, с самоваром управлюсь.

Василий Тихонович внимательно наблюдал за ней, но не приметил и тени волнения. И

только после того как был заварен чай и разлит по чашкам, она взглянула на него прямо.

— Дело давнишнее... Бабий грех. Разве его скроешь?

Василий Тихонович отпил глоток горячего чая, а она легонько отодвинула от себя чашку,

закуталась в пуховый платок.

— Что говорить... Замуж вышла рано, еще до войны осталась солдаткой с махоньким на

руках. А как началось, по второму году получила похоронную. Перебивались вдвоем со

свекровушкой, но и она перед победой умерла вот в этой самой избе... Я работала на ферме

дояркой. Парнишка подрос к тому времени, Поднимусь до света, приготовлю кое-что да

выставлю ему на стол, чтобы не будить, а сама бежать... Обратно домой — тоже затемно... Вот

так и жила.

Не прерывая рассказа, она подлила в чашку Саломахина и, словно только сейчас вспомнив

о его главном вопросе, перешла к другому:

— Зимой было... Торопилась домой, а до фермы у нас больше километра, место открытое,

ветер секет, как хлыстом. Слышу, сани скрипят, догоняют меня. Не спрашивая, пала в них. А это

как раз Афанасий Мельник ехал. Тогда впервой и увидела его. Не понравился он мне, злым

показался, да еще и нерусский... Как в деревню-то заехали, я и увидела, что сам-то он задубел на

морозе пуще моего. Позвала в избу, чаю подала. Оттаял. Закурил. Вон там, у порога, на

голбешнице сидел. Свету электрического тогда не было. На столе — мигушка, в избе темно. А я

вижу, что у него глаза блестят. Когда уехал, даже на душе легче стало...

Пожала плечами.

— А потом невзначай еще несколько раз встречала. Он конюхом в Кабаньем работал.

Догонит на дороге, остановится, подвезет до деревни, либо — к ферме... А когда нужда

случалась в Кабанье ехать, так лошадь предлагал. Людей избегал, а ко мне привык...

Василию Тихоновичу казалось, что она никак не решается сказать ему то главное, что он

знал, поэтому и рассказ ее как-то сам собой уходил в сторону. Она тоже, видимо, чувствовала

это и впервые за весь вечер смешалась. А потом решилась вдруг:

— Однажды заехал ко мне сам, увидел, что двери в избе настежь. Мальчишка где-то на

улице бегал: летом-то темнеет поздно. Я только что ужин изготовила. Ну, пригласила его... Не

знаю, как потом все и получилось... С того вечера и стал ко мне приезжать...

Она вздохнула облегченно и стала по-прежнему спокойной.

— Не хотела видеться с ним,— признавалась она.— Каждый раз, проводив, думала, что

вдругорядь не пущу. И казнила себя всячески: и что люди видят, и что человек он женатый, и что

войну подло пережил... А как приезжал— опять уступала...

— И как же вы расстались? — решился спросить Саломахин.

— Расстались,— сказала она.— Еще задолго до того, как он воротился обратно, в

Молдавию. Чего греха таить, привыкла я к нему. Казалось, у меня он совсем другим был. Как бы

все дальше пошло, гадать не буду, только мальчишка мой вырос и никак не мог принять его...

Деревня —два десятка домов, все на виду, куда деваться? У всех дети, они все слышат. Видно,

через них идо моего дошло, что старшие говорили. Пришел такой день, когда сын спросил меня:

— А где наш папа? Убит?

— Убит,—говорю,— на войне.

— А этот твой,— спрашивает,— предатель?

— Никакой, он не предатель,— отвечаю.

— Ну, изменник...

— Мал ты еще рассуждать об этом,— пристрожила тогда сына. А. сама подумала: «Ладно

ли делаю?»

Анна подвинула к себе остывший чай, отпила глоток,

— А парня моего с той поры как подменили. В школу уйдет — и с концом, только к вечеру

явится. Поест не поест, сразу в постель. Не прошло и недели, приходит учительница:

оказывается, Генка-то и в школу перестал ходить. Вдвоем с ней едва уговорили его вернуться в

класс. Я тогда Афанасью-то и сказала, чтобы не приезжал он больше ко мне. Обещал... А слова

не сдержал. Нет-нет да и зайдет: не могу, говорит...

— А сын?

— Сын, сын.— Она опять замолчала, пока не решилась:— Дождался весны и сбежал

совсем, Через милицию едва нашли месяца через два.— И, словно торопясь переступить

неприятное для себя, заторопилась: — И Мельник больше у меня в доме не бывал. Упросила

отстать... Правда, не упускал еще случая встретить меня где-нибудь на стороне, все уговаривал

уехать с ним куда-нибудь, хоть еще дальше в Сибирь. Говорил, что пройдет все это у парня. Ну а

я решила: хватит, Анна, греха на твою душу. Да и самой уж четвертый десяток шел, сын до

попреков дорос...

— Так и уехал Мельник со старой семьей?