— Пан помнит тот труп, который выкопали в детском саду?
— Шацкий подтвердил, что помнит. Дело громкое. Ремонтировали игровую площадку в детском саду на Кручей, чтобы заменить устаревшие качели. Раскопали территорию и обнаружили останки. Старые; все думали, что, возможно, это какие-то военные дела, времена восстания. Но быстро оказалось, что это ученица восьмого класса из школы, соседствующей с детским садом, девушка, пропавшая в 1993 году. Нашли всех ее соучеников, учителей, куча работы. Понятное дело, все псу под хвост, мало ведь кто помнит, что делал в ночь с такого-то на такое-то бря десять лет назад. У полиции были материалы расследования по делу исчезновения, но такие дела ведутся совершенно иначе, кое-каких вопросов не задают. В конце концов, следствие временно приостановили, поскольку не удалось установить адресов нескольких знакомых пропавшей девушки. Полиция их ищет, но не слишком настырно. Шацкий знал, что Навроцкий до сих пор копает по тому делу, но с просьбами о новой информации не надоедал. Ему было известно, если тот чего-нибудь обнаружит, все равно придется выступить с заявлением о возобновлении следствия.
— Так вот, некий пан анонимно позвонил по номеру 997,[43] — монотонным голосом сообщал Навроцкий; этот голос всегда приводил на мысль об академическом преподавателе, — и рассказал весьма любопытную историю.
— Ну? — Шацкий не верил в анонимные истории.
— Он рассказал, что Боничку — именно такая была фамилия девушки: Сильвия Боничка — изнассиловало три парня из параллельного класса, в том числе, один второгодник. Вы же помните, как оно было. Девушка вышла поздно от подруги, живущей на Познаньской, и домой уже не вернулась. Идя домой, она должна была проходить мимо школы. А перед школой вечно высиживают различные типы, в любое время дня и ночи. Возможно, теперь и не так, но когда-то так было.
Шацкий размышлял. И правда, они не допросили людей из параллельных и других классов, положились только лишь на материалы расследования, из которых ничего не выходило. Патолог не был в состоянии подтвердить, насиловали ли девушку, так что все время дело вели как расследование убийства, а не насилия. Из того, что он помнил, у Бонички не было никаких контактов с детьми из других классов. В противном случае, они проверили бы.
— Ну, а тот «пан, что позвонил анонимно», какие-нибудь фамилии указал? — Шаций даже не старался скрыть издевку.
— Нет. Зато он сообщил кое-какие другие сведения. Весьма любопытные и, по моему скромному мнению, требующие проверки, — монотонно продолжал Навроцкий. Так вот, он сообщил, что убили ее не насильники. Что после всего она пошла к отцу, и что тот ее убил и закопал на детской площадке. Потому, что не мог вынести стыда. Потому что он не желал, чтобы узнали люди.
Теодор Шацкий почувствовал, что шею и плечи сводит судорогой.
— Пан прокурор, вы, случаем, не помните, кем был отец Бонички? — спросил Навроцкий.
— Он был швейцаром в школе, — ответил на это прокурор.
— Ну вот. Так, может, вам следовало бы вынуть материалы дела из шкафа?
— Естественно. Только пришлите мне телефонограмму того разговора. Попробуйте найти всех второклассников из параллельных классов и соответственным образом их придавить, я же потом допрошу отца.
— Я и сам могу его допросить, пан прокурор, — внес предложение Навроцкий.
Шацкий замялся. На нем висела куча дел, масса бумажной работы, но поддаться Навроцкому он не хотел.
— Посмотрим, — пытался он оттянуть решение. — Вначале проверим теорию об изнасиловании. И еще одно, пан комиссар, — снизил он голос, но с другой стороны не донеслось ни звука. — У меня сложилось впечатление, что вы не говорите мне всего.
Тишина.
— Ведь сейчас вы можете достаточно быстро и легко вычислить звонящих по 997. Вы точно не знаете, кто это звонил?
— А вы пообещаете мне, что это не повлияет на ваше решение?
— Обещаю.
— Так вот, мы вычислили этого человека, оказалось, что он из Лодзи; я даже поехал, чтобы с ним переговорить.
Навроцкий замолчал, а Шацкий уж было собрался сказать: «и…», но сдержался.
— И оказалось, что это весьма милый старичок. Ясновидящий. Когда-то он прочитал в газете о деле, а потом ему приснилось, как все было на самом деле. Какое-то время он колебался, но потом позвонил. Я понимаю, что вы можете сейчас думать, но, признайтесь, что-то в этом есть.
Шацкий, хотя и неохотно, с ним согласился. Он доверял собственной интуиции, но вот анонимно звонящим ясновидящим пенсионерам — нет. Разве что, на сей раз видения пенсионера перекрывались с одной из его теорий. Ему постоянно казалось не случайным, что девушку закопали на территории детского садика, рядом со школой, в которой работал ее отец. Вот только у него не было и тени крючка, за который можно было потянуть. Кроме того, он боялся того, что его теория может оказаться правдивой.
Навроцкий отключился, а Шацкий записал: «материалы дела, отец, ждать И.Н.». Теперь следовало браться за написание обвинительного акта по делу Нидзецкой, только вдохновения не чувствовалось. Еще необходимо было составить проект решения по закрытию двух следствий, только и этого ему не хотелось. Нужно было пронумеровать материалы по делу одного разбоя, только этого не хотелось еще сильнее — там было целых четыре тома. Безнадежная бумажная работа. Нужно было позвонить Гжелке, но и на это не было отваги.
Шацкий взял в руки дырокол, основное орудие труда любого прокурора, и поставил его перед собой на столе. Все бумаги он сдвинул в сторону, чтобы сделать побольше места. Ладно, подумал он, предположим, что это я. А вот это Вероника — он вынул из папки яблоко, надкусил с одного бока и положил напротив дырокола. А это Хеля — положил он мобилку рядом с дыроколом. И мои старики — два пластиковых стакана разместились сбоку, но явно глядя в сторону дырокола.
И какой из этого мы делаем вывод? — спросил сам себя Шацкий. А такой, что каждый на меня пялится и каждый от меня чего-то хочет. И такой, что передо мной нет никакого пространства. И такой, что я пленник собственной семьи, крючок, на котором висит вся эта заразная конструкция. Или система, как называл ее Рудский.
Что-то не давало ему покоя в расставленных на столе предметах. Ему казалось, что он расставил не все. Тогда подкинул еще брата в виде коробочки для скрепок, но брат стоял сбоку и, скорее всего, никакого значения не имел. Смерть, подумал Шацкий, поищи, где есть смерть. Найди кого-то, в отношении которого мог остаться траур. Дед с бабушкой? Не похоже, все умерли в приличном возрасте, успев со всеми попрощаться. Может, какие-нибудь родственники? У матери Шацкого имелась сестра во Вроцлаве, только тетка отличалась завидным здоровьем. У отца был младший брат, проживающий на Жолибоже.[44] Погоди, погоди. Шацкий вспомнил, что у отца имелся еще один младший брат, который умер, едва ему исполнилось два года. Сколько было тогда отцу? Года четыре, пять? Теодор вынул из кармана пачку сигарет, подумал немного и поставил ее рядом с «отцом», практически напротив «Шацкого». Что интересно, покойный дядя глядел прямо на него. Теодору сделалось не по себе. Ему всегда казалось, что его имена взяты от дедушек: Теодор по отцу отца, а Виктор по отцу матери. Теперь до него дошло, что покойного отцовского брата тоже звали Виктором. Странно. Неужели отец дал ему имена собственного отца и покойного брата? Может, и потому-то их отношения и до сих пор были такими запутанными. И почему этот чертов умерший дядя на него пялится? И имеет ли это какие-то последствия лично для него? Или же для его дочки? Хеля тоже глядела на дядю. Шацкий отпил воды, неожиданно во рту страшно пересохло.
— Привет, если хочешь, можем сброситься на кубики для тебя, — из двери торчала голова прокурора Ежи Биньчика. Вот уже два года, именно столько были они знакомы, Биньчик представлял загадку для Шацкого. Вот как можно быть в одно и то же время лентяем и карьеристом? — задумывался он всякий раз, когда видел Биньчика, его залысины, помятый пиджак и галстук из таинственного китайского материала. Можно ли вообще произвести настолько тонкий ПВХ, чтобы его можно было завязать в узел?
— Зимой у вас должно было быть тяжко? — сочувственно произнес Шацкий.
— А чего? — наморщил брови Биньчик.
— Ведь если двери только снопиком прикрывали,[45] так наверняка же ужасно дуло.
Биньчик побагровел, тем не менее, он сунул руку и изо всех сил постучал в дверь кабинета Шацкого.
— Лучше? Поскольку я воспитывался на Хожей,[46] так что ты уж звыняй.
— Да нууу? Выходит, в Новом Двоже[47] же тоже есть улица Хожа? — у Шацкого было страшное желание на ком-нибудь отыграться.
Биньчик только зубами заскрипел.
— Я слыхал, что ты с нами работаешь по товару с Центрального.
