Теляк падает на колени. Все это время он ни на кого не глядит.
Теляк (шепотом): — Отставьте меня, это не моя вина. Я не виноват.
Каим (с трудом): — Не беспокойся, папа, мы поможем тебе.
Каим подходит к сестре, хватает ее за руку.
Вместе они делают шаг в направлении стульев.
Ярчик: — Нет!!! Умоляю, нет!!! Вы не можете оставить меня с ним! Вы не можете уйти. Прошу вас, не уходите, не оставляйте меня одну. Ну прошу вас, пожалуйста, прошу…
Каим поворачивается у ней.
Каим: — Не сердись, мама. Мы должны это сделать ради папы.
Ярчик теряет сознание. Рудский, явно перепуганный, подбегает к ней, приседает на корточки.
Рудский (всем остальным): — Ладно, на сегодня конец, закончим завтра утром. Это плохо, что мы прерываем сессию, но иного выхода нет. Будьте добры, отправляйтесь по своим комнатам, не разговаривайте друг с другом, не читайте книг. Встретимся завтра, за завтраком в девять утра.
Квятковская и Каим глядят друг на друга, как будто бы их только что вырвали из транса. Они отпускают свои ладони и выходят из кадра. Рудский укладывает Ярчик на бок и подходит к камере. На втором плане Теляк все это время стоит на коленях. Его глаза уставлены куда-то в пространство.
Экран начал снежить. Психотерапевт с прокурором сидели друг рядом с другом и молчали. Через несколько минут Шацкий поднялся с места, подошел к камере и вынул из нее кассету.
— Это чудовищно, — сказал он, глядя на черный кусок пластмассы. — А вы не боялись, что он покончит с собой?
— Признаюсь, подобное приходило мне в голову. Но я не боялся.
— Это как?
— Давайте я кое-что ва расскажу. Это известная история, произошла она какое-то время назад в Лейпциге. Хеллингер проводил семейную расстановку для женщины; в ходе сессии вышло, что женщина эта совершенно холодная, не способная любить. Дети ее боялись, хотели идти к отцу, которого она отвергла. Хеллингер сказал: «Здесь имеется холодное сердце». Через какое-то время женщина вышла. Другие участники терапии опасались, что она может покончить с собой, но Хеллингер за ней не отправился.
— И что?
— Она повесилась через несколько дней; в письме написала, что не способна жить дальше.
— Эффективная терапия, — буркнул Шацкий.
— Вы считаете, что вы это в насмешку сказали, но на самом деле вы совершенно правы. Откуда такая уверенность, будто бы ранняя смерть — это всегда утрата? Будто бы это всегда худшее решение? Что перед ней необходимо спасаться любой ценой? Вполне возможно, из жизни выплывает нечто, большее подобного решения. В душе каждого из нас имеется потребность, чтобы после завершения жизни пришел конец. У некоторых это появляется раньше. Вы это понимаете?
— Понимаю, но не принимаю.
— Тогда вы обязаны быть всемогущим, раз желаете становиться на пути смерти. Лично я чувствую в отношении ее покорность. Если пан лишает кого-либо права на смерть, то на самом деле вы отказываете в уважении к этой личности. Становиться на дороге смерти — это безрассудная уверенность в собственном величии.
Психотерапевт встал возле Шацкого возле балконного окна. По улице Гроецкой в сторону центра мчалась, врубив сирену, карета скорой помощи. Просверливающий все и вся звук становился все более настырным. Рудский закрыл окно, и в помещении воцарилась абсолютная тишина.
— Видите ли, все это берется из любви, — сказал он. — Кася покончила с собой, чтобы Теляку стало полегче, чтобы забрать с собой часть его вины. А вы говорите, что любой ценой необходимо встать на дороге смерти. Как можно не почтить столь прекрасный акт посвящения и любви? Необходимо принять дар этого ребенка. Иначе после смерти он чувствует себя отвергнутым. Любовь просто существует. У нее нет возможности оказывать на кого-либо влияния. Она бессильна. И она же настолько глубока, что вызывает боль. Глубокая связь и боль всегда связаны друг с другом.
— Все это красиво звучит, — ответил Шацкий. — Но только звучит. Мне трудно поверить, будто бы кто-то совершает самоубийство, поскольку его отец сбежал из дома. Человек отвечает за собственные поступки.
— Невозможно не быть не увязшим, нельзя не быть связанным, говорит Хеллингер.
— Можно быть свободным, говорю я.
Рудский засмеялся. Смех переродился в приступ кашля. Он снова сбежал в ванную, а когда вернулся, вытирая мокрое лицо полотенцем, сказал:
— А вот можно ли быть свободным от еды? В системе никто не свободен.
У него кошмарно разболелась голова. Шацкий сел в автомобиль, позволил Pink Floyd'ам тихонечко играть Hey You, и заглотал таблетку ибупрома. Опустил стекло и попытался упорядочить мысли. Теперь он понимал, почему никто из участников расстановки не показал на психотерапевта в ходе допросов. Все потому, что психотерапевт на самом деле был всего лишь наблюдателем, стоящим в безопасном месте, за пределами той бури чувств, что безумствовала под крестовым сводом маленького зальчика на Лазенковской.
Что произошло в ночь с субботы на воскресенье? Прокурор прекрасно представлял себе каждую из этих сцен. Погруженный в темноту зал, желтый свет натриевых ламп с улицы, тени колонн, передвигающихся по стенам, когда по улице проезжает автомобиль. Хенрик Теляк, пытаясь делать как можно меньше шума, украдкой выскальзывает из здания. Ему кажется, что его никто не видит, но это неправда.
Поскольку его видит Барбара Ярчик. Женщина, которая несколько часов назад потеряла сознание, не имея возможности вынести эмоций жены Теляка. Допустим, с неохотой подумал Шацкий, что Рудский прав. Что существует поле, которое позволяет в ходе семейной расстановки чувствовать эмоции чужих людей. И Ярчик почувствовала эмоции супруги Теляка. Ненависть, неприязнь, злость, боль, вызванную самоубийством ребенка. Страх от того, что второе дитя тоже вскоре покинет ее. Вот только Ярчик — в отличие от супруги Теляка — прекрасно понимала, что «виновник» — это Хенрик. Что это все из-за него — или же ради него — дочь покончила с собой, а сын заболел. Кто знает, возможно в голове Ярчик рождается мысль, что спасет своего «сына», убивая Теляка. Она хватает вертел, идет за Теляком. Тот слышит шаги, оборачивается, видит Барбару. Нет, он не боится, он лишь чувствует себя в дурацком положении из-за того, что придется объясняться. Ярчик наносит удар. «Это за моего ребенка», — говорит она, только Теляк этих слов уже не слышит.
Но, в таком случае, помнила бы Ярчик о том, чтобы вытереть отпечатки пальцев? Могла бы она столь хорошо лгать? И пошла бы сама открыть труп или, скорее, подождала, пока кто-то другой не сделает этого?
Сцена вторая. Теляк идет через зальчик. Он думает, что никто его не видит, но это неправда. Каим глядит на него, и который уже раз за этот день чувствует резкую боль в сердце. Поле действует. Каим думает о своей умершей сестре, о том, сколько еще жизни осталось ему самому. Он хочет остановить Теляка. Хочет завершить терапию, спасти «себя». Но Теляк не желает остаться. Каим настаивает. Теляк отказывается и направляется к выходу. Каим перебегает ему дорогу… наносит удар.
Как раз в его случае Шацкий был уверен, что Ким быстро пришел бы в себя, поубирал, стер отпечатки. И он мог бы убедительно лгать.
Сцена третья. Теляк считает, будто бы его никто не видит, но это неправда. Квятковская, его мертвая дочка, следит за ним из угла помещения. Словно упырь. Возможно, она думает о том, сколько всего прошло мимо нее: сколько лет жизни, сколько радости, сколько поездок, сколько мужчин, сколько детей. И все это она утратила только лишь потому, чтобы помочь человеку, который сейчас втихаря сбегает. Ему плевать на ее жертву, ему не важна ее смерть. «Почему ты бежишь, папа?» — спрашивает она, выходя из тени. «Я не твой папа, психованная», — отвечает Теляк, пытаясь ее обойти. «Как ты можешь? Ведь я столько ради тебя сделала?» — с укором говорит Квятковская. Печаль в ее словах смешиваются с бешенством. «Нихрена ты не сделала, иди лечиться, баба», — отвечает Теляк, которого ее слова тоже прошли по живому.
И Квятковская бьет.
Порошок начал действовать. Шацкий почувствовал себя чуточку получше и милостиво позволил, чтобы Уотерс[39] спел Bring the Boys Back Home чуточку громче. Он позвонил Кузнецову и поехал в районную комендатуру полиции: нужно было переговорить, а при случае еще и осмотреть бумажник покойника… Ему не казалось, будто бы это имело особое значение, но личность Теляка была ключом ко всему этому делу. Чем лучше он его узнает, тем большая вероятность того, что поймет мотивы преступника. Или же мотив виртуального преступника, захватившего сознание чужого человека.
Господи, а не слишком все это закручено? — подумал он, ожидая, когда светофор позволит ему свернуть с улицы Прушковской в улицу Жвирки и Вигуры.
