Двухэтажный деревянный домик из некрашеных бревен, серебряных от старости. Головки золотых шаров за маленькими окнами. Клумба, обложенная по кругу кирпичами, которые дворник Никитич аккуратно вбивал заново каждую весну, наискосок, чтобы получались зубчики, и отходил поглядеть, ровно ли. Никаких цветов там никогда не сажали, но сыпали черную жирную землю. Вместо цветка из середины клумбы торчал коротконогий худенький Ильич, покрытый золотой краской и похожий на фигурную шоколадку в фольге. Дальше – голубятня, приподнятый над землей полупрозрачный куб, белый от помета, наполненный хлопаньем крыльев и утробным воркованием, которое напоминало об ангине и вызывало во рту жуткий вкус теплого раствора соды.
Голубей разводил сумрачный толстый дед по фамилии Ведерко. С марта по октябрь каждое утро они с дворником Никитичем оглушали окрестности восхитительным матерным дуэтом. Голуби гадили на Ильича, и дворник грозил поджечь голубятню. Но когда деда Ведерку разбил паралич, Никитич сам лично сыпал птицам корм и счищал корки сухого помета с железной сетки.
Сергей глотнул еще воды, скомкал пакет от сосиски, огляделся, куда бы выкинуть, но урны не нашел и сунул в карман. Во дворе было пусто. Издали доносился рев проспекта. Четкая картинка таяла, оставляя его наедине с чужим двором, чужим миром. Он закурил еще одну сигарету и с раздражением понял, что просто убивает время.
Оно действительно стало медленно умирать. Оно съежилось и потемнело, как обожженная кожа.
Нельзя все потерять и ничего не приобрести. Так не бывает. Природа не терпит пустот. Хватит сидеть, утопая в дурацких, никому не нужных чувствах. Пора возвращаться к машине, ехать в квартиру Стаса Герасимова.
У метро ему бросился в глаза рекламный щит. «Клиника эстетической хирургии». Стрелка внизу, на стрелке адрес. Вот здесь, за углом, за поворотом, всего в сотне метров. В Москве десятки таких клиник. Он не сразу понял, почему стоит и смотрит на этот щит вместо того, чтобы нырнуть в метро.
Ветер сдул легкое облако с солнечного диска, горячие лучи скользнули по лицу.
«Старайтесь беречься прямых солнечных лучей... Через месяц я уберу рубцы... в клинике, в моем кабинете... в центре Москвы, неподалеку от метро „Проспект Мира“.
Вот почему он не сразу вспомнил. Это была их последняя встреча, последний разговор, и он страшно волновался тогда, пытался придумать, как ее задержать еще на несколько минут.
Перед стеклянным зданием клиники была автостоянка. Он поискал глазами вишневую «Шкоду», не нашел и почти успокоился. Но вместо того чтобы развернуться и идти к метро, направился к мраморному крыльцу. Стеклянные двери разъехались перед ним. Он оказался в просторном вестибюле. По обе стороны сидели охранники в камуфляже. Оба скользнули взглядами по его лицу, вероятно, заметили шрамы и ни о чем не стали спрашивать.
Прямо напротив входа он увидел огромное табло, похожее на расписание рейсов в аэропорту. Там были фамилии врачей, номера кабинетов, дни и часы приемов.
«Тихорецкая Юлия Николаевна, хирург, каб. 32...» Она принимала во все будние дни, кроме среды. А сегодня была как раз среда.
* * *
«О кипрском счете Шамиль пока ничего не знает, – думала Анжела, сидя в пустой холодной ванне и морщась от озноба, – но это пока. Рано или поздно узнает. И что? Опять разобьет физиономию, на этот раз уже окончательно? Но тогда я его сдам. Правда, пока я плохо представляю себе, каким образом я это сделаю, но попытаться могу. Этот счет мне поможет. Там у него огромная сумма, он не сумеет просто плюнуть на такие деньги. Я сдам его, а он меня. Мы никогда это не обсуждали, но оба отлично понимаем без всяких слов. Впрочем, если он изуродует меня навсегда, я все равно не стану жить, так что пусть сдает. Мне будет уже без разницы!»
Домработница Милка осторожно намыливала ей спину губкой и поливала тоненькой струйкой из душа, стараясь не намочить повязку.
– Сделай погорячей, холодно, – сердито рявкнула Анжела.
– Нельзя. Пойдет пар.
– О Господи, как же мне все это надоело! Хватит. Давай полотенце.
Милка бережно завернула ее в махровую простыню.
– Сейчас согреешься.
Но согреться Анжела не смогла даже в постели, под двумя одеялами. Чем яснее вспоминала она подробности своих разговоров с доктором Тихорецкой, тем беспощаднее колотил ее озноб.
«Идиотка... я же ей практически все рассказала. Зачем? Я так классно вела себя с ментами, со следователем, с теткой, которая приходила в больницу под видом врача. А тут сорвалась, как последняя кретинка. Спрашивается, кто меня тянул за язык? Как будто я забыла, какая у Шамки интуиция?! Он по запаху, за тысячу километров, может угадать человека, который владеет опасной для него информацией. Когда он в самом начале позвонил Юлии Николаевне домой в половине четвертого утра, он не ей угрожал, а мне. У него не возникало никаких опасений насчет следователей, ментов, чекистов. Но он заранее знал, что я раскисну наедине с доктором, который согласится мне помочь».
Анжела давно заметила это свое дурацкое свойство: пока на нее давили, пока с ней хитрили, она держалась молодцом. Но стоило погладить ее по головке, просто пожалеть, и она теряла бдительность. А то, что понимала о самой себе она, безусловно, знал о ней и Шамиль Исмаилов.
«Нет, я ничего не рассказала Юлии Николаевне, – думала она, пытаясь успокоиться, – но я рассказала практически все. Я зачем-то назвала вслух имя Герасимова. Зачем? Какого хрена? Я у нее на глазах порвала его фотографию. Мне просто хотелось пожаловаться. В детстве я жаловалась своему дяде. Он умел слушать. Я вываливала на него все свои проблемы, и становилось легче. Потом, когда дяди рядом не было, я могла чем-то поделиться с Генкой, чем-то с подругами. В крайнем случае я просто смотрела в зеркало и жаловалась самой себе. Теперь я лишена даже этой малости. Но держать все внутри невозможно. Я ведь не железная. Шама видит меня насквозь и напрягается из-за доктора. Но наверняка из-за нее напрягаются и те, кто ловит Шаму. Она вполне может сотрудничать с ними. Во всяком случае они ее предупредили, кто я и с кем дружу. Или нет? Ну ладно, допустим, из моих с ней разговоров можно сделать вывод, что избили меня никакие не случайные хулиганы, а мой близкий друг Шамиль Исмаилов. Что дальше?»
Дальше зазвонила «Моторолла». Было два часа ночи. Проклятая игрушка не только издавала мелодичный щебет, она еще дергалась и подпрыгивала в кармане пижамной кофты. Анжела вылезла из кровати и покорно поплелась в ванную.
– Вспомнила? – тихо, вкрадчиво спросил Шамиль.
– Слушай, что ты меня достаешь, а? Ты бы лучше доставал этого придурка Герасимова! – рявкнула Анжела шепотом.
Она не думала о том, что говорит, она просто стала защищаться, нападая. В ответ последовала долгая нехорошая пауза. Анжела почувствовала, что ляпнула нечто лишнее.
«Правда, почему он не тронул Герасимова? Он должен бы его в бетон закатать... А может, я просто не знаю и уже закатал?» – пронеслось у нее в голове, и, чтобы заглушить тревогу, прервать паузу, она произнесла как можно пренебрежительнее:
– Ты мужик или кто? Твоей девушке нанесли страшное оскорбление. Ну скажи мне, джигит, почему эта мразь до сих пор не в могиле?
– Я спрашиваю, ты вспомнила, о чем говорила с докторшей? – холодно отозвался Шамиль.
– И вспоминать нечего! У нее в машине музыка играла. Вертинский. Ты, конечно, не знаешь такого. Так вот, я ей рассказывала, что собиралась сделать клип по одной из его песен. А когда я говорила с тобой по телефону, то объяснила потом, что это звонил Генка. Все? Ты доволен?
– Ты говорила с ней о Герасимове? – тихо спросил Шамиль.
У Анжелы побежали мурашки по спине. Частная клиника пластической хирургии наверняка имела какую-то свою бандитскую крышу. А у Шамиля хорошие контакты с тремя крупнейшими бандитскими группировками Москвы. Он вполне мог договориться о том, чтобы все разговоры Анжелы с доктором записывались и передавались ему.
