— Кофе? — спросил тип Гуса, приблизившись к нему с двумя бумажными стаканами в руке.
— Да, пожалуйста.
— Сливки?
— Только в один, — ответил Гус. Пока продавец цедил жидкость из кофейника и расставлял по стойке стаканчики, Гус сгорал от стыда, пытаясь решить, как бы подипломатичнее заказать бесплатные пончики. Нельзя одновременно не быть нахальным и хотеть пончик. Насколько было бы проще, если б они попросту оплатили и кофе, и пончики, подумал он, но тогда это шло бы вразрез с традицией, если же ты совершаешь нечто подобное, то рискуешь стать жертвой слушка о том, что с тобой бед не оберешься.
Продавец решил эту дилемму без труда:
— Пончики?
— Да, пожалуйста, — сказал Гус с облегчением.
— С шоколадом или без? С глазурью кончились.
— Два — без, — ответил Гус, понимая, что Кильвинский вряд ли одобрил бы его выбор.
— Крышечки дать?
— Не нужно, справлюсь и так, — сказал Гус, но спустя мгновение обнаружил, что в здешних буфетах подают самый горячий кофе во всем Лос-Анджелесе.
— Действительно горячий, — слабо улыбнулся он на случай, если Кильвинский видел, как он пролил кофе на себя. От внезапной вспышки боли лоб его покрылся испариной.
— Жди теперь, пока тебя поставят в первую смену, — сказал Кильвинский.
— Когда-нибудь зимой, уже за полночь, как раз когда мороз поддаст перцу, этот кофе так запалит тебе нутро, что никакая зимняя ночь его не остудит.
Солнце коснулось горизонта, но жара не спадала, и Гус подумал, что «кока-кола» была бы сейчас куда более кстати. Он успел, однако, заметить, что полицейские — страстные любители кофе, а значит, и ему предстоит его полюбить, ведь как бы то ни было, а он собирается стать одним из них.
Спустя минуты три Гус снял наконец стакан с крыши полицейской машины и отхлебнул из него, но кофе, из которого по-прежнему густо валил пар, был все еще чересчур горяч для него. Оставалось только ждать и следить краем глаза за тем, как пьет свой кофе большими глотками, дымит сигаретой и занимается настройкой радио Кильвинский. И успокаивается лишь тогда, когда звук делается едва слышен, чего для Гуса явно недостаточно, но, коли он не в состоянии отличить их позывных сквозь эту хаотическую пародию на голоса, сойдет и так, лишь бы Кильвинского устраивало.
Какой-то сутулый старьевщик в грязных холщовых штанах, болтавшейся на нем рваной испачканной рубахе в клетку и военном подшлемнике с огромной дырой на боку и торчащим оттуда пучком нечесаной седины флегматично катил по тротуару тележку со своим барахлом, не обращая внимания на издевки полудюжины негритят. Пока он не приблизился, Гус не мог с уверенностью сказать, какого цвета у него кожа, хотя, судя по седине, негром тот, скорее всего, не был. Старьевщик и впрямь оказался белым, просто тело его покрыла толстая короста грязи. Всякий раз, подходя к какому-нибудь одноэтажному зданию, он останавливался и принимался копаться в баках с мусором, пока не обнаруживал свою добычу. Не пропускал он и зарослей сорняков на пустырях. Тележка была уже доверху набита пустыми бутылками, за ними и охотились детишки. Увертываясь от волосатых лап старьевщика, слишком широких и массивных на тощем теле, тщетно метивших в их быстрые и ловкие ручонки, они визжали от восторга.
— Может, эту дырку в шлеме он заработал где-нибудь на острове в Тихом океане, — сказал Гус.
— Хотелось бы верить, — сказал Кильвинский. — Старому барахольщику романтический ореол костюма не испортит. Даже если ты и прав, за этими типами все равно нужен глаз да глаз. Слишком много крадут. Одного такого мы выследили вечером под Рождество, катил по Вермонт-стрит свою тележку, а заодно таскал подарки из машин у обочины. Сверху груда бутылок и разного хлама, а под ними — полный воз краденых рождественских подарков.
Кильвинский завел машину, и неспешное патрулирование возобновилось.
После кофе и пончика, будто домашним теплом растопивших ощущение чужеродности, не покидавшее его в большом городе, Гус почувствовал себя гораздо непринужденнее. Я слишком провинциален, подумал он, хоть и вырос в Азусе да и в Лос-Анджелес наведывался часто.
Кильвинский ехал медленно, предоставляя Гусу возможность читать на витринах аптек и магазинов надписи, рекламирующие заколки для волос, кремы для кожи, средство от облысения, рафинированное растительное масло, ваксу и помаду для волос. Кильвинский указал пальцем на гигантскую неряшливую надпись, предупреждавшую известкой на длинном заборе: «Бэбова трясина», а на окне бильярдной Гус разглядел выписанные каким-то профессионалом буквы:
«Бильярдная зала». Тут-то Кильвинский и притормозил, сказав Гусу, что хочет ему что-то показать.
Несмотря на обеденное время, бильярдная вовсе не была пуста, как предполагал Гус. Она буквально кишела людьми. Среди них было и несколько женщин, все негритянки, за исключением двух из той тройки, что склонилась над столом у входа в маленькую комнату в глубине. Гус заметил, как одна женщина из этой компании, с огненно-рыжей копной волос и уже не молодая, при их появлении юркнула в заднюю дверь. Игроки не обратили на них никакого внимания и продолжали партию в «девятку».
— Видать, там, сзади, играют в кости, — сказал Кильвинский Гусу. Тот жадно разглядывал помещение: не помнивший чистки пол, шесть потертых бильярдных столов, человек двадцать мужчин, подпирающих стены — кто стоя, кто сидя, — присматривающий за ревущим проигрывателем и жующий сигару коротышка в синей шелковой майке, спертый запах пота и пива, отпускаемого без лицензии, сигаретный дым — и пробивающийся сквозь все эти препятствия вкусный дух от жареного мяса. По нему, этому духу, Гус понял: чем бы еще ни занимались в задней комнате, там кто-то колдует над печкой, и это, как ни крути, со всем другим вязалось плохо. Каждой из женской тройки перевалило уже за пятый десяток, всех их легко было принять за пьянчужек.
Негритянка была стройнее других и, похоже, почище, хотя и об нее нетрудно вымазаться, решил Гус.
— Скандальный салон да бильярдная в этой части города — последние остановки для белой проститутки, — произнес Кильвинский, проследив за взглядом Гуса. — Я привез тебя сюда, чтобы ты увидел вот это, — и он указал на вывеску высоко на стене, прямо над дверью, ведущей в заднюю комнату. Она гласила: «Выпивка и наркотики запрещены».
Снова выбравшись наружу, Гус испытал облегчение и глубоко вдохнул свежего воздуха. Кильвинский продолжал патрулирование. Его напарник уже начинал узнавать голоса операторов из диспетчерской, в особенности один на частоте тринадцать — глубокий и юный, время от времени шептавший в микрофон «привет» или отвечавший застенчиво «вас поняла» неслышимым полицейским… Для Гуса оказалось сюрпризом, что связь по радио была двусторонней, а не трех-, ну что ж, жалеть, однако, не о чем, и без подключенных к общему эфиру полицейских в дежурных машинах разобрать что-либо в беспорядочном потоке женских голосов было тяжело.
— Дождусь темноты и покажу тебе Западную авеню, — сказал Кильвинский, и пусть до темноты еще было далеко, Гус явственно ощутил освежающую прохладу приближающегося вечера.
— А чем она знаменита?
— Шлюхами. Конечно, в этой части города шлюхи разгуливают повсюду, но Западная авеню — это сердце городской проституции. Ступить негде, так там их много.
— А мы их арестовываем?
— Мы — нет. За что нам их арестовывать? За то, что гуляют по улице?
Или только за то, что они шлюхи? В этом нет состава преступления. Их арестами занимаются ребята из полиции нравов, да и то лишь когда удается накрыть их прямо в любовном гнездышке или когда переодетый агент получает недвусмысленное предложение от какой-нибудь красотки.
— Интересно, каким должен быть сотрудник полиции нравов? — задумчиво произнес Гус.
— Может, когда-нибудь тебе и представится возможность это выяснить, — сказал Кильвинский. — Ты невысок ростом, к тому же… ну, в общем, смышленее рядового лба в синем мундире. Думаю, из тебя бы вышел неплохой тайный агент. И внешне тебя не примешь за полицейского.
Гус представил себя переодетым шпиком, расхаживающим здесь, вот по этим самым улицам, да еще, возможно, в одиночку, без напарника. Хорошо, что для подобных заданий набирают только добровольцев, подумал он, проследив взглядом за семенившим на зеленый свет через Вернон-авеню каким-то очень уж смуглым гомосексуалистом.
— Надеюсь, что «маскарадные законы» устоят, — сказал Кильвинский.
— А что это такое?
— Постановление городского муниципалитета насчет мужчин, переодетых женщинами, и наоборот. Не разрешает этим фруктам наряжаться в бабское тряпье и болтаться по улицам, доставляя полиции массу хлопот. Только у меня предчувствие, что скоро выйдет иной закон. Адрес лучше записать.
