Он выскочил в прихожую и начал быстро одеваться. Ольга рванулась было за ним, но внезапно поняла, что муж прав. Безусловно прав.
В кабинет начальника следственной части городской прокуратуры Константин Михайлович Ольшанский входил без трепета. Во-первых, он давно и хорошо знал своего начальника, а во-вторых, точно так же хорошо знал, что его собственная резкость, порой граничащая с откровенным хамством, служит ему надежной защитой. Ольшанского в прокуратуре не любили и связываться с ним боялись, хотя и отдавали должное его профессионализму и безупречной юридической грамотности.
Константин Михайлович был от природы щедро наделен мужской красотой, но ухитрялся при этом выглядеть недотепой-замухрышкой, в вечно мятом костюме, плохо вычищенных ботинках, очках в старомодной, давно поломанной и наспех склеенной оправе. Самое удивительное, что Нина, жена Ольшанского, тщательно следила за его одеждой и обувью и отправляла мужа по утрам на работу в более чем приличном виде, но уже на полпути к прокуратуре все ее старания шли прахом. Природу этого загадочного явления не понимала ни она, ни сам Константин Михайлович, ни его близкие друзья, а две его дочки, начитавшись научной фантастики, дружно утверждали, что у папы «особенное биополе».
Вот и сейчас он стоял в кабинете начальника следственной части с понурым и несчастным видом, но вид этот мог обмануть кого угодно, только не тех, кто хоть раз имел дело со старшим следователем Ольшанским.
– Костя, мне нужно, чтобы ты из этого дела сделал конфетку.
С этими словами начальник протянул Ольшанскому тоненькую папочку с вложенными внутрь несколькими листками.
– Что это? – спросил Ольшанский, беря в руки совсем еще невесомое уголовное дело.
– Это дело о телефонном хулиганстве и вымогательстве. Некий гражданин вымогает деньги у супругов Красниковых под угрозой разглашения тайны усыновления.
– Не понял.
Константин Михайлович аккуратно положил папочку на стол, словно она могла взорваться.
– Телефонное хулиганство – не наша специальность, этим должна заниматься милиция. Чего ты от меня-то хочешь?
– Я хочу, чтобы ты расследовал дело о разглашении тайны усыновления.
Ольшанский открыл папку и быстро, по диагонали просмотрел имеющиеся там документы.
– Но здесь нет заявления потерпевших о разглашении тайны. Здесь только жалоба на телефонное хулиганство.
– Вот ты и возбуди дело о разглашении тайны, – сказал начальник. – Ты следователь, тебе и карты в руки.
Ольшанский недоверчиво глянул на него.
– Ты можешь мне объяснить, зачем? Что ты затеял? Как вообще это «телефонное» дело к тебе попало?
– Да не затеял я ничего, Костя. Что ты, ей-богу, во всем подвох видишь. Прокурор города проводил выборочную проверку санкций, даваемых окружными прокурорами, и наткнулся на бумагу из окружного УВД с просьбой разрешить прослушивать переговоры, ведущиеся с телефона, установленного в квартире граждан Красниковых, в связи с заявлением последних о том, что им систематически звонит неустановленное лицо и вымогает деньги под угрозой разглашения тайны усыновления. И ставит прокурор перед работниками милиции вполне законный вопрос: а откуда сей резвый шантажист узнал тщательно скрываемую тайну? Не иначе, кто-то ему сказал, тем самым тайну разгласив. А это – статья сто двадцать четвертая «прим» нашего горячо любимого и пока еще никем не отмененного Уголовного кодекса. Вот и весь сказ.
– Неубедительно, – покачал головой следователь. – К тебе-то как дело попало? Что, эти Красниковы – знакомые нашего прокурора? Почему он не отдал дело в окружную прокуратуру?
– Почему, почему, – проворчал начальник следчасти. – Потому что. Он хочет получить образцово-показательное дело, вроде учебного пособия для молодых следователей, чтобы с него можно было брать пример. Разве еще пять лет назад кто-нибудь мог предположить, что нам придется оформлять дела об оскорблении и клевете? Да они встречались-то раз в сто лет и шли через суд как дела частного обвинения. А теперь сейфы ломятся от дел о защите чести и достоинства. Они, конечно, не уголовные, а гражданские, но надзирать-то прокуратуре все равно приходится. А разглашение тайны усыновления – уже наш хлеб, и не сегодня-завтра эти дела могут посыпаться, как крупа из рваного пакета.
– Откуда такой прогноз?
– От аналитиков наших, откуда же еще.
– А ты им веришь, что ли? – презрительно хмыкнул Константин Михайлович.
– Ну… Не всегда, но в данном случае верю. За деньги можно купить любую информацию, и чем больше денег на руках у людей, тем чаще они используются именно для этого. Это во-первых. А во-вторых, разглашение тайны может использоваться как хороший повод содрать с ответчика денежки за моральный ущерб. И мы должны встретить эти иски во всеоружии, чтобы никто, никакие адвокаты и судьи не смогли нас упрекнуть в том, что мы не умеем собирать доказательства и правильно их оформлять. Бывший КГБ здорово умел такие дела «шить», когда занимался проблемами разглашения государственной тайны, а у нас навыка нет. Я хочу, чтобы ты продумал всю систему доказывания по таким делам, определил источники доказательств, оформил образцовые протоколы и постановления. Для этого я и отдаю тебе дело Красниковых. Ты из всех наших следователей самый грамотный, только ты и сможешь сделать все как следует. Я тебе доверяю, Костя, доверяю твоему профессионализму и мастерству. Я знаю, что ты меня не подведешь и эти материалы не стыдно будет показать прокурору.
– Польщен доверием, – ехидно ухмыльнулся Ольшанский, отвешивая шутовской поклон. – Значит, как образцовые дела лепить, так Костя. А как материальную помощь дать, так вам, Константин Михайлович, отказано. Здорово у тебя выходит, ничего не скажешь.
Начальник досадливо поморщился.
– Ладно тебе, теперь до старости будешь мне эту материальную помощь поминать. Ты же знаешь, у наших финансистов в тот момент денег не было. Тебе же объясняли.
– Ну да, а тебе на премию в размере трех окладов деньги у них нашлись. Слушай, не морочь ты мне голову. Дело возьму, поручение твое выполню, а льстить мне и в друзья набиваться не надо. Вполне достаточно того, что ты мой начальник.
– Ох и характер у тебя, Константин, – вздохнул начальник следственной части.
– Какой есть, другого на склад не завезли, берите что дают, а то и эти кончатся, – резко отпарировал Ольшанский, покидая кабинет руководства с зажатым под мышкой тоненьким досье.
Леонид Лыков, двадцати восьми лет от роду, наполовину плешивый, а на оставшуюся половину весьма и весьма кудрявый, с аккуратненьким «пивным» брюшком и быстрыми блестящими глазками, вертелся на стуле перед Ольшанским, как уж на сковородке. Несколько часов назад он был задержан, когда в очередной раз пытался по телефону убедить Ольгу Красникову подарить ему десять тысяч долларов в обмен на сохранение в тайне сведений, уже потерявших свою ценность. И теперь Константин Михайлович клещами вытаскивал из него ответ на вопрос, а от кого же сам Лыков получил такие сведения.
– Мне эти сведения дал Галактионов Александр Владимирович, – потупив глаза, сообщил Лыков.
– Зачем? С какой целью он вам их сообщил? Вы должны были поделиться с ним деньгами, которые намеревались получить от Красниковых?
– Не, – возмущенно протянул Лыков, – Галактионов не по этой части. У меня долги были, вот он и посоветовал, как можно денег раздобыть. Бескорыстно, между прочим.
– А он сам откуда узнал об усыновлении?
– А я знаю? – ответил Лыков вопросом на вопрос, выразительно пожимая плечами.
– Вы не спрашивали его об этом?
– Не-а. Какая мне разница? Я первый раз позвонил и по реакции понял, что он не обманул.
– И вы даже не предполагаете, откуда у него могли появиться эти сведения? Припомните, Лыков, может быть, из его слов можно было понять, что это его знакомые или родственники? Ну, подумайте как следует.
– Да чего думать-то! Точно вам говорю, не знаю. Я к нему подъехал, мол, нельзя ли занять у него под проценты денег месяца на три, а он и говорит, что у него не благотворительный фонд, а если мне деньги нужны, то вот по такому-то телефончику можно попробовать, там родители и усыновленный мальчик. Имена сказал, адрес, телефон. Вот и все.
– Ладно, – вздохнул Ольшанский, – давайте все данные на этого Галактионова, буду проверять ваши байки. Адрес, телефон, место работы.
– Так у вас же есть! – неподдельно удивился Лыков.
– Что у меня есть? – нахмурился Ольшанский.
Лыков замолк, озадаченно глядя на следователя. Он даже ерзать на стуле перестал.
– Д… Данные… – запинаясь, произнес он.
– Какие данные?
– На Г… Г… Галактионова. Он же умер. В смысле, его убили.
– Что?!
Ольшанский сорвал очки и впился взглядом в несчастного Лыкова. У Константина Михайловича была сильная близорукость, и толстые линзы очков делали его глаза для стороннего наблюдателя маленькими и невыразительными. На самом же деле глаза у него были красивые, большие и темные, и когда следователь бывал чем-то недоволен, яростно сверкали и буквально пригвождали его собеседников к месту. Если, конечно, сам Константин Михайлович не забывал в этот момент снять очки.
