– Давайте так, чтоб на стаканчики хватило, – сказал Кильвинский. – Свои деньжата я тратить и не подумаю.
– Малыш, коли б ты сдал обратно этот синий костюмчик, тебе бы не пришлось за бабки горевать, – сказала та, кого звали Элис. – Я бы кормила тебя весь век за твою пригожесть, чертяка ты этакий.
Девицы громко рассмеялись, и смеялись столько, сколько понадобилось Кильвинскому на то, чтобы закрыть «вагончик», войти в магазин и спустя несколько минут вернуться оттуда с пакетом.
Он сунул его в дверь, потом пошел обратно к кабине. Они уже снова ехали, когда Гус услышал, как разливают спиртное.
– Сдача в мешочке, – сказал Кильвинский.
– Дьявол его съешь, – пробормотала одна из проституток. – В целом мире, матьтвоядавалка, нет ничего лучше, чем виски с молоком. Кильвинский, хочешь глотнуть?
– Ты же знаешь, на дежурстве нам нельзя.
– Зато я знаю, чего на дежурстве нам можно, – сказала другая. – И чего твой сержант не унюхает. Могу научить, коли встанешь на колени и обработаешь меня на французский манер.
Захлебываясь, девицы хохотали до упаду Кильвинский ответил:
– Я чересчур стар для вас, девчата.
– Когда передумаешь, дай мне знать, – сказала Элис. – Лисичка вроде меня сумеет вернуть тебе молодость.
Уже более получаса вел Кильвинский машину без всякой цели, а значит, вот уже более получаса вслушивался Гус в смех и сплетни проституток.
Каждая из девиц старалась превзойти других собственной версией «жуткой истории» из своей практики.
– Проклятье! – сказала одна. – Вот как раз здесь, на углу Двадцать восьмой и Западной, цепляет меня, значит, какой-то тип вечерком и за сто зелененьких берет с собой прямиком в Беверли-хиллз, сволочь такая, и в сволочной своей шикарной хате приказывает мне отрезать голову живой курице, а после сунуть ее в раковину – а вода все бежит, а он стоит, значит, там все равно как кобель какой.
– Боже ж ты мой! И на кой тебе все это было нужно? – спросила другая.
– Тьфу ты, ч-черт! Да я без понятия была, чего этот соска от меня хочет, покамест он меня дотудова не довез и не сунул мне ножище в руку – ну точь-в-точь нож мясника. Ну а я так перетрухала, что взяла и сделала это, лишь бы он с ума не спятил. Старый пердун, вот он кто! Сам бы ни хрена не сделал...
– А припоминаете того чокнутого, живет еще там вон в Ван-Найсе, который страсть как любит развлечься по-французски прям в гробу? Выпендривается, какой он спец в этом деле, ну прямо мать родную готов оттарабанить, – сказал визгливый голос.
– Тот парень, что в молочной ванне полоскает? Который как-то ночью Уилму подцепил, ее ведь Уилма звать? – спросил другой.
– Ага, только не такой уж он идиот, бывают и похуже. По мне – вполне сойдет, разве только вот живет далековато: по дороге в Северный Голливуд, в одном из тех гнездышек на холме. Просто наполнит лохань молоком и предложит тебе искупаться. А деньги платит бешеные.
– Всего делов-то? И больше ничего?
– Ну, полижет тебя малость, совсем немного.
– Тьфу, дерьмо! Они чуть не все лизуны. Народ по нынешним временам – сплошь психи и с жиру бесятся. Все, что им надобно, – это закусить твоей глупышкой.
– Точно, подруга. На днях я то вот и говорила (плесни мне немного виски, голубка), народ, как ни крути, а хочет одного: или отфранцузить кого, или его чтоб кто отфранцузил. Я и в памяти не сыщу, чтоб какой-никакой малыш захотел за свою десятку меня оттрахать.
– Так и есть, но это ж все белых штучки. А черным ребятам трахаться и сейчас по душе.
– Ч-черт тебя дери! А я и не знала. Ты отпускаешь и черненьким, малышка?
– Случается иногда, а ты разве нет?
– Никогда. Никогда. Мой старик мне так втолковал: коли и заслуживает кто, чтоб ей порвали зад, так это та, которая тупа настолько, что даст купить себя черному. В жизни ни разу не трахалась с ниггером за деньги. И никогда не трахалась с белым за так.
– Аминь. Ну-ка плесни мне еще глоток этого скотча, малышка, а я порасскажу тебе, не сходя с этого места, об одной богатой голливудской сучке, что подцепила меня вечерком и хотела всучить мне сто пятьдесят долларов, лишь бы я поехала к ней домой и разрешила ей закусить моей роднулькой, а ее мужинек сидит рядом с ней в машине, а она мне и говорит: не боись, ему просто нравится поглядеть.
Гус внимал этим историям одна причудливей другой, а когда голоса стали невнятней да расплывчатой, Кильвинский сказал:
– Поедем к участку, а за несколько кварталов их отпустим. Слишком накачались, теперь их там нельзя показывать. Сержанту непременно захочется, чтобы мы оформили их как алкашей, и тогда они выложат ему, откуда к ним попала выпивка.
Пока фургон трясся к участку, вечер все больше сходил на нет. За последние дни Гус впервые сумел немного расслабиться. Что до рукопашной схватки, так ее может и вовсе не быть, ну а если придется пускать в ход кулаки, что ж, кто сказал, что он обязательно оплошает? Сейчас он чувствовал себя значительно уверенней. И надеялся, что Вики не уснет, не дождавшись его. Он ей столько всего должен порассказать...
– Здесь ты много чему научишься, Гус, – сказал Кильвинский. – Один день тут идет за десять в белом районе. Дело не только в высокой преступности, но и в интенсивности. Через год можешь считать себя ветераном. Существует своя специфика, тысячи разных мелочей. Взять хотя бы то, что телефоном-автоматом пользоваться не стоит. Желобки на всех автоматах не вернут тебе ни гроша. А раз в несколько дней какой-нибудь чертенок шустро обойдет их и выпотрошит с помощью куска проволоки те три доллара мелочью, что там скопились. Ну и все такое. Взять хоть велосипеды. Они или все разом украдены, или все разом лишились своих частей, так что не вздумай никого из пацанов выспрашивать о его велике, иначе всю ночь напролет просидишь за сочинением велорепортажей. Такой, скажем, пустяк, как новогодний вечер, означает в этих краях сражение при Мидуэе. Похоже, здесь у каждого есть по пушке. Новый год вместо радости вселит в тебя ужас, когда поймешь, сколько из них вооружено до зубов, и представишь себе, какая тут заварится каша, если в один кошмарный день вся эта борьба за гражданские права выльется в вооруженное восстание. Зато время здесь бежит быстро: эти люди не дают нам скучать, а для меня, к примеру, это важно.
Мне остался чуток до пенсии, так что время для меня – вещь серьезная.
– Я не жалею, что попал сюда, – сказал Гус.
– Всякое, напарник, тут случается. Не одни только мелочи да пустяки.
Вся эта история с гражданскими правами, «черные мусульмане» и так далее – это лишь начало. Власти теряют свое влияние, негры ведут себя как на фронте, но и они – всего лишь крохотный отряд на передовой. В ближайшие пять лет тебя ждет адская работенка, парень, – или я ничего в своем деле не смыслю.
Едва объехав валявшееся в центре улицы автомобильное колесо, Кильвинский тут же наскочил на лежавшее сбоку другое, замеченное только тогда, когда они на нем застряли. Синий фургончик вел изнуряющую страдальческую борьбу, а мощный хор смеха прервался потоком брани.
– Ни хрена себе! Полегче, Кильвинский! Не какой-то там вшивый скот везешь, – крикнула Элис.
– Это великий миф, – сказал Кильвинский Гусу, не обращая внимания на голоса за спиной, – миф о том, что, чего бы там в будущем ни произошло, гражданская власть не будет подорвана. Интересно, могла бы парочка центурионов посиживать, как мы с тобой, сухим и жарким вечерком, болтая о христианском мифе, который грозил их одолеть. Держу пари, они были бы напуганы, но в новом мифе хватало своих запретов, он был напичкан ими, так что одну власть попросту сменила другая. До сей поры цивилизация не подвергалась реальной опасности. Но сегодня запреты отмирают, или же их убивают – во имя Свободы, и мы, полицейские, не в силах их спасти. Стоит только однажды людям, глядя на смерть одного из запретов, зевнуть со скуки, как остальные запреты начнут отмирать, словно от эпидемии. Первыми умирают обычно те из них, что борются с пороком, ведь так или иначе в целом люди все ему подвержены. Затем, пока торжествует Свобода, мелкие заурядные преступления и уголовщина выходят из-под контроля. Ну а еще чуть позже освобожденный народ вынужден наводить порядок и создавать собственную армию: ему уже не нужно объяснять, что свобода ужасна и отвратительна и что выдержать ее возможно лишь в малых дозах.
Кильвинский застенчиво засмеялся, потом сунул в рот мундштук с измятой сигаретой. Несколько секунд он жевал его в полной тишине.
– Я ведь предупреждал тебя, что мы, старые хранители порядка, страшные болтуны, ты не забыл об этом, Гус?
– Подбрось-ка меня к телефону, к такому, чтоб не был глух и нем. Нужно кое-что сообщить в участок, – сказал Уайти Дункан.
Рой вздохнул и, подъехав к Адаме, свернул направо, в сторону Хупер, где надеялся найти служебный телефон.
– Поезжай на угол Хупер и Двадцать третьей, – сказал Дункан. – Тамошняя будка – одна из немногих, что еще не сломаны в этом вшивом районе. Ничего здесь не работает. Люди не работают, телефоны не работают, ничего не работает.
