Спору нет, Первая протестантская церковь сделала — и вполне успешно — все возможное, чтобы удовлетворить требования авангардистского духовенства наших дней — идти в ногу со временем и активно сотрудничать с техническим веком, в котором мы живем. Вполне вероятно, эти духовные пастыри не ожидали такого буквального истолкования их пожеланий, но ведь всегда существует опасность искажения ретивыми исполнителями благих намерений, что, очевидно, и произошло в данном случае. Комната, занимавшая половину церковного подвала, служила, фактически, прекрасно оборудованной механической мастерской.
На мой неискушенный взгляд, здесь было все: токарные и фрезерные станки, прессы, тигели, матрицы, печь, большая штамповочная машина и верстаки, к которым крепились болтами еще какие-то машины помельче, чье назначение оставалось для меня загадкой. Часть пола была усеяна металлической, как мне показалось, латунной и медной, стружкой, вьющейся мелкими завитками. В мусорной корзине, в углу, грудой лежали куски уже негодных свинцовых труб и несколько рулонов использованного листового металла, которым кроют крыши. Короче говоря, самое что ни на есть рабочее помещение и притом явно производственного назначения. О характере продукции можно было лишь догадываться, ибо ни одного образца тут, разумеется, не держали.
Я не спеша дошел до середины комнаты, как вдруг скорее почувствовал, чем услышал, какой-то слабый, почти неуловимый звук со стороны двери, в которую вошел, и вновь испытал то странное и тревожное чувство, когда кажется, будто кто-то уставился тебе в спину — смотрит с расстояния всего в несколько ярдов, и притом с отнюдь не дружественными намерениями.
Я продолжал идти как ни в чем не бывало, а это совсем не просто, когда наверняка знаешь, что каждый твой последующий шаг может предвосхитить пуля, выпущенная из пистолета 38-го калибра. Или что-нибудь другое, не менее смертоносное. Но я все-таки шел, так как оборачиваться, не имея в руках ничего, кроме полой библии, — мой пистолет все еще был за поясом — несомненно значило спровоцировать рефлекторное движение лежащего на курке пальца нервного человека. Вел я себя, как последний болван, допуская идиотские ошибки, за любую из которых изругал бы всякого, а теперь, похоже, придется платить за них идиотскую цену. Незапертая входная дверь в церковь, незапертая дверь в подвал, свободный доступ для всякого, кто захотел бы поинтересоваться, что находится внутри — все это свидетельствовало об одном: о присутствии безмолвного человека с пистолетом в руке, задачей которого было воспрепятствовать не входу, а выходу, и, притом, воспрепятствовать самым радикальным образом. Где же он мог спрятаться? — подумал я. Может, за кафедрой, а может, за какой-нибудь боковой дверью на лестнице, наличие которой я просмотрел из-за непростительной беспечности.
Я дошел до конца комнаты, заглянул за последний токарный станок, хмыкнул, что должно было означать удивление, и нагнулся, словно хотел рассмотреть нечто, находящееся за станком. Я оставался в этом положении не более двух секунд, ибо какой смысл оттягивать то, чего не избежать. Когда я резко поднял голову над станком, ствол моего пистолета с глушителем уже находился на одном уровне с моим правым глазом.
Расстояние между нами составляло всего футов пятнадцать, он подкрадывался, неслышно ступая в подбитых резиной ботинках, — сморщенный, похожий на крысу человек с белым, как бумага, лицом и горящими, как уголь, глазами. То, что он направил в сторону токарного станка, за которым я стоял, было намного хуже, чем пистолет 38-го калибра. Держал он оружие, от одного вида которого кровь стыла в жилах, — двенадцатизарядный обрез-двустволку — пожалуй, самое грозное и эффективное оружие, когда-либо изобретенное для ближнего боя.
Я увидел его и в тот же миг спустил курок пистолета, ибо точно знал, замешкайся я на секунду — и он не упустит своего шанса.
На лбу сморщенного человечка расцвела красная розочка. Он сделал шаг вперед — рефлекс человека, уже ставшего мертвецом, и, обмякнув, опустился на пол почти так же беззвучно, как до этого подкрадывался ко мне. Рука его все еще сжимала обрез.
Я перевел взгляд на дверь, но если подкрепление и было, оно ничем себя не выдавало. Я выпрямился и перебежал к полке с библиями, но и там никого не обнаружил. Никого и в соседней комнате с кабинками, где все еще без сознания лежал Джордж.
Я, не церемонясь, поднял его со стула, перекинул через плечо и, затащив наверх, в церковь, небрежно свалил за кафедру, где он был надежно укрыт от взоров любопытствующих, пожелавших заглянуть в церковь через входную дверь, хоть я и не представлял, кому могло взбрести в голову заглядывать в церковь посреди ночи.
Открыв дверь, я выглянул наружу. Набережная канала по-прежнему тиха и безлюдна.
Три минуты спустя я остановил свое «такси» неподалеку от церкви, снова вошел в нее и, перетащив Джорджа в машину, бросил на заднее сиденье. Он тотчас же свалился па пол, а так как это положение, видимо, было для него более удобным, я оставил Джорджа в покое и, убедившись, что вокруг нет ни души и никого не интересуют мои действия, вернулся в церковь.
В карманах трупа я не обнаружил ничего, кроме нескольких самодельных сигарет, что вполне согласовывалось с его состоянием, когда он пришел по мою душу со своей пушкой — он до самой макушки накачался наркотиками. Я взял его оружие в левую руку, ухватил убитого за воротник куртки — любой другой способ запачкал бы пятнами крови мою одежду — единственный приличный костюм, который у меня оставался — и потащил его через подвал и вверх по лестнице, выключая по пути свет и закрывая за собой двери.
Снова осторожная разведка у выхода из церкви, снова пустынная тихая улица. Я перетащил труп к парапету и под скудным прикрытием своего «такси» опустил его в канал — так же бесшумно, как, несомненно, опустил бы и он меня, если бы чуть проворнее орудовал своим обрезом. Оружие отправилось вслед за ним.
Я вернулся к машине и открыл уже дверцу, как вдруг к соседнем с церковью доме распахнулась дверь, и появился человек, который, нерешительно оглядевшись, направился прямо ко мне. Дородный мужчина, облаченный во что-то вроде ночной рубашки, поверх которой он накинул халат, с довольно внушительной головой с гривой седых полос, седыми усами и пышущим здоровьем румянцем на щеках. Лицо его в этот момент выражало легкое удивление и дружелюбие.
— Чем могу помочь? Он обладал глубоким и звучным голосом, которым отлично владел, как человек, который привык к тому, что его слушает множество людей. — Что-нибудь случилось?
— А что должно было случиться?
— Мне почудилось, что в церкви какой-то шум.
— В церкви? — Теперь наступила моя очередь выглядеть удивленным.
— Да, в моей церкви. Вон там! — Он показал на нее, словно я не мог отличить церковь от обычного дома. — Я пастор Гудбоди… Доктор Таддеус Гудбоди. Я подумал, уж не забрался ли туда кто-нибудь посторонний…
— Только не я, ваше преподобие. Я уже забыл, когда посещал церковь в последний раз.
Он кивнул, как будто это его ничуть не удивило.
— Мы живем в век безбожия. Странный час вы выбрали для прогулок, молодой человек.
— Так я же водитель такси, работаю в ночную.
Он окинул меня скептическим взглядом и заглянул в машину.
— О, Боже милостивый! Там чей-то труп!
— Никакого трупа там нет, просто пьяный матрос, я везу его обратно на корабль. Он свалился с сиденья, вот я и остановился, чтобы водрузить его обратно. Я подумал, — добавил я елейным тоном, — что христианский долг просто требует от меня этого. Был бы труп, я не стал бы церемониться.
Мои профессиональные аргументы, однако, не возымели никакого действия. Тоном, которым он обращался, очевидно, к самым закоренелым грешникам из своей паствы, он сказал:
— Настоятельно требую, чтобы вы дали мне на него взглянуть.
Он решительно прорывался к такси, а я также решительно преграждал ему дорогу.
— Прошу вас, не надо лишать меня водительских прав.
— О, я так и знал… я так и знал! Дело настолько серьезно, что вас даже могут лишить водительских прав!
— Ну да! Если я сброшу вас в канал, я, естественно, потеряю права… — Я сделал вид, что задумался. — Конечно, если вам удастся выбраться оттуда.
— Что? В канал! Меня? Служителя Господа? Вы угрожаете мне насилием, сэр?
— Да.
Доктор Гудбоди быстро отступил от меня.
— Мне известен номер вашей машины, сэр. Я буду жаловаться.
Ночь приближалась к концу, а я еще хотел немного поспать прежде, чем наступит утро. Поэтому я решительно сел в машину и нажал на газ.
Доктор Гудбоди остался стоять на дороге, потрясая мне вслед кулаком, что едва ли свидетельствовало в пользу его представлений о любви к ближнему и, кажется, облегчая душу в каких-то страстных выражениях. Но я их уже не слышал.
