Он так устал, что с трудом понял смысл вопроса. Что они еще от него хотят, мало им, что ли? Он ничего не ответил, лишь глубоко вздохнул. «А на кладбище все спокойненько…» — испорченным патефоном крутилось в мозгу. «И хорошо, что нашли, — вдруг со злорадством подумал он, — по крайней мере ей не достанется».
Почему он ненавидел сейчас жену, он не знал, ибо не умел анализировать своих чувств. Но если бы умел, легко догадался: он, Алексей, сидит здесь, как зверь в капкане, а она на воле. Ей-то что? Квартира двухкомнатная, двадцать восемь метров, все удобства. Разве это справедливо?.. Замуж выскочит, как пить дать. Станет она ждать, как же… «А будет ли кого ждать»? — поправил он себя, и сердце его, и без того, казалось, сжавшееся в комок, сжалось еще больше. Квартира двухкомнатная, двадцать восемь метров… Ей-то что? Ничего.
— Взял я у него деньги, пятьсот рублей, — вдруг произнес чей-то очень знакомый голос, и Алексей скорее догадался, чем понял, что голос принадлежит ему.
— Хорошо, Ворскунов, — устало сказал майор, — отдохните до утра в КПЗ, а завтра мы с вами уточним детали.
Алексей покорно встал, ссутулившись, не думая ни о чем. Только бы лечь, заснуть…
Когда Шубин и Голубев остались одни, Голубев сказал:
— Я думал, с ним будет тяжелее.
— Понимаешь, сегодня Ворскунов был обременен двумя преступлениями, из которых второе неизмеримо более тяжкое. И линия защиты у него была растянута. Подсознательно он, естественно, больше всего на свете боялся, как бы не выплыло убийство. И поэтому, когда речь зашла о кукле в бидоне, он особенно даже не сопротивлялся. Подсознательно, повторяю, он даже, быть может, был рад, что, кроме мошенничества, его ни в чем не обвиняют. Хотя бы немножко, но Уголовный кодекс он, видимо, знает. Ну, а потом, как говорят шахматисты, провести эндшпиль было лишь делом техники. Главное — мы сами были уверены в его виновности. А раньше только подозревали.
Голубев заговорщицки подмигнул Шубину. Тот довольно хмыкнул и подмигнул товарищу.
— Я пошел за Польских, — сказал Голубев, глянув на часы. — Он, наверное, уже внизу.
— Иди, Боря, я вас жду.
Польских ждал в вестибюле, прислонившись к стенке. Должно быть, ему было жарко, и он расстегнул добротное, в рубчик, пальто и снял шапку. Увидев Голубева, он улыбнулся:
— Здравствуйте, ну как там наши дела, неужели нашли наши денежки?
— Да нет, — неопределенно пожал плечами Голубев и подумал: «Вот держится, скотина». — Давайте ваш паспорт, выпишем вам пропуск.
Они поднялись в лифте на третий этаж, вошли в комнату, где Шубин поднялся им навстречу, протянул руку:
— Как жизнь, Павел Антонович?
— Ничего, вашими молитвами, — дружелюбно засмеялся Польских. — А раз за тебя милиция молится, можно чувствовать себя в безопасности.
«Ну и нервы… — подумал Голубев. — Ведь так посмотреть — милейший человек, открытая душа, так и сочится оптимизмом и доверчивостью. Полненький, аккуратненький, любит, наверное, поесть и выпить в меру. Ну просто приятный парниша. Интересно посмотреть, как он будет сбрасывать шкуру».
— Капитан, — сказал Шубин, — не могли бы вы побеседовать с товарищем Польских? Мне нужно срочно тут кое-что посмотреть.
«Ну просто телепат Сережка, — усмехнулся мысленно Голубев. — Эдак скоро работать нам станет невозможно. Не успеваю подумать, а он уже догадывается». Но он знал, что кокетничает, что дружба и близость с Шубиным радует его, согревает, что даже во время отпусков он часто ловит себя на противоестественном желании побыстрее вернуться в Управление, оказаться напротив Шубина, подмигнуть… Да просто быть вместе с ним.
— Простите, что мы потревожили вас, Павел Антонович, — сказал он, — просто возникла необходимость уточнить кое-какие детали…
Теперь, когда он присмотрелся к Польских, ему показалось, что в глазах директора тлеет беспокойство, что сидит он, нарочито развалившись на стуле, но, несмотря на то что ему, должно быть, жарко в пальто, он забыл снять его.
— Пожалуйста, пожалуйста, — сказал Польских и даже подался вперед, показывая всем своим видом, что рад помочь следствию, что сделает все, лишь бы помочь.
— Павел Антонович, вы сами, случайно, ничего не хотите добавить к тому, что рассказывали нам в прошлый раз?
В глазах Польских на короткое мгновение вспыхнула тревога, но тут же погасла. Он развел руками и обезоруживающе широко улыбнулся:
— Да нет вроде. Раскрыл душу милиции. А то ведь с вашим братом: не раскроешь — тебе раскроют.
— Это вы тонко заметили, Павел Антонович, — ответил Голубев и подумал, что начал он беседу как будто неплохо, по-шубински, что Сережка делает вид, что погружен в какие-то бумажки, а сам, наверное, думает: пора ему брать быка за рога. — А как реагировала на исчезновение восьмисот рублей ваша супруга?
Польских уже не просто улыбался. Улыбка его светила ярким фонарем. Казалось, он наслаждается беседой каждой клеточкой своего тела.
— Ну и вопрос! — хихикнул он. — Вот тут уж всего не расскажешь. Жены есть жены. Госконтроль, помноженный на стихийное бедствие.
— Удивительная формулировка, надо запомнить. Значит, сердилась?
— Лучше и не спрашивайте, — виновато развел руками Польских.
— Но как же она узнала о пропаже денег, если вы их дома и не брали?
Польских на мгновение замер, словно наткнулся на неожиданное и невидимое препятствие, затем вопросительно посмотрел на Голубева.
— Простите, я не совсем понял ваш вопрос…
— Вы показали в прошлый раз, что, расставшись с Вяхиревым, пошли домой и взяли там восемьсот рублей. Так? Казалось бы, все логично, но мешает одна маленькая деталь: дома в это время вы не были.
Директор отвел глаза в сторону, словно ребенок, уличенный во лжи, очень медленно и выразительно пожал плечами. «Соврал, соврал, — казалось, говорили его жесты. — Стыдно, но увы…» И в то же время Голубев чувствовал, как интенсивно думает сейчас сидящий перед ним человек, с какой скоростью перебирает варианты лучшей тактики. «Если бы череп у него был прозрачный, — подумал он, — голова бы светилась от напряжения».
— Да, некрасиво получилось, — сокрушенно вздохнул наконец Польских. — Честно говоря, деньги я брал в кассе. Но наутро вернул. Сами понимаете…
«Хитер, бестия, прямо обезоруживающе честный человек, — мысленно усмехнулся Голубев. — И уже оправился от удара. И думает, наверное: «Если это все, за чем меня вызвали, — слава богу. В худшем случае выговор». Ничего сейчас ему придется получить удар посильнее».
— Значит, восемьсот рублей вы в кассу вложили. Хорошо. А куда вы дели тысячу?
— Какую тысячу? — машинально спросил Польских. Пальцы его правой руки, которую он держал на колене, судорожно дергались.
— Которую вы получили от Ворскунова.
— Я не получал никаких денег.
— Но вас не удивила фамилия Ворскунова?
— Первый раз слышу.
— Ай-ай-ай, Павел Антонович, как вы плохо относитесь к вашим друзьям! А Алексей Иванович Ворскунов — он с полчаса назад сидел на том же стуле — прекрасно знает вас.
Польских откинулся на спинку стула, полузакрыл глаза. Голубев молчал. Хрустнул листок бумаги, складываемой Шубиным. Польских сидел недвижимо.
Наконец он раскрыл глаза, вздохнул и неожиданно усмехнулся:
— Я ж говорил: раскрой душу милиции, а то сами раскроют. Ничего не попишешь. Это я в порядке самокритики. Пожадничал. Сам влез.
— Прекрасные слова, Павел Антонович. Чуть бы пораньше они вам пришли на ум…
— Увы, людям свойственно ошибаться. — Польских снова обрел свое обычное выражение услужливости, приветливой готовности помочь собеседнику всем, чем только сможет.
«Стальные нервы, — подумал Голубев. — Ветеран. Не играет до короля. Сдается вовремя в виду неизбежных материальных потерь».
— Ордерок, я думаю, у вас уже есть? — деловито спросил Польских.
— Заготовлен.
— Верю, верю. Это я так, для собственного успокоения. Здорово вы меня: «Плохо вы, Павел Антонович, относитесь к своим друзьям». Как, а?
— Удивительный вы человек, — искренне сказал Голубев. — Ведь знаю, кто вы и что вы, а все же чувствую к вам какую-то симпатию. Если уж и иметь дело с преступником, то с таким, как вы.
— Спасибо, — сказал Польских. — Вы меня просто вдохновили…
— На что? — усмехнулся Голубев.
— Это уже не так важно…
— И еще один вопрос, уже чисто психологический. Вы ведь были дружны с Вяхиревым?
— Да.
— И все же решили сыграть с ним такую довольно несмешную шутку?
Польских виновато развел руками:
— Знаете такой анекдот? У Марьи корова сдохла. Кажется, что мне? А все-таки приятно. И знаете, когда Марья к тому же еще и друг, бывает приятнее вдвойне. А тут еще и принцип материальной заинтересованности.
