– Спасибо, доктор Фаррелл, – поблагодарила Настя, и они пошли к следующему врачу, держа в руках список: дети, направленные банком «Эксим», – доктор Тотенхайм, онколог. В сумке у Насти лежали еще два списка, в которых значилось «доктор Робинсон, заболевания мозга» и «доктор Линнес, заболевания позвоночника».
К своему ужасу, ничего нового они не услышали. Все дети, которых по направлению банка «Эксим» привозил некто Александр, такой внимательный и тактичный, были безнадежны. В некоторых случаях родителей предупреждали, что без операции ребенок проживет еще год-два, а успешная операция могла бы подарить ему пусть не полноценную, но долгую жизнь, но операции этой ребенок, судя по состоянию его здоровья, наверняка не перенесет. В других случаях честно говорили, что малыш погибает и спасти его может только чудо. В третьих – что есть шанс, пусть небольшой, но есть. Таких случаев было мало, всего три из двадцати девяти. Но они все-таки были.
– Я вижу, вам что-то не нравится, – заметил один из врачей, доктор Робинсон. – У вас такое странное выражение лица.
– Видите ли, у нас в стране не принято объявлять больному диагноз, а тем более негативный прогноз. Наши врачи более… щадяще, что ли, относятся к пациентам. Человек должен надеяться, иначе…
– Человек должен знать правду о себе и своей жизни, – жестким тоном перебил ее Робинсон, невысокий чернокожий с точеными чертами лица и гладкими густыми волосами. – Иначе он ввергнет себя и близких в пучину финансовой и правовой неразберихи. Прошу меня извинить за прямоту, мисс, но в вашей малоцивилизованной стране эти резоны пока непонятны. Когда у каждого из вас будет хоть какая-нибудь собственность и, соответственно, финансовые права и обязательства, наследники и правопреемники, когда у вас появится развитая система страхования, тогда вы нас поймете. Не раньше. Я могу еще чем-нибудь быть вам полезным?
Выйдя из Центра диагностики, Настя и Доценко помчались в организованный Германией Фонд помощи детям, нуждающимся в лечении. Процедура состояла в том, что сначала ребенок должен был пройти обследование в Центре диагностики. Для родителей это обследование было бесплатным, за консультации платил банк-посредник, который и направлял детей в центр. Затем, имея на руках заключение врачей центра, родители обращались в фонд. В фонде изучали поданные документы и отбирали тех детей, которых они отправят в лучшие клиники Запада на лечение. Определенную долю расходов на это лечение брал на себя фонд, но главным образом его функция состояла в том, чтобы предоставить возможность человеку выехать за рубеж и попасть именно в ту клинику, где есть специалисты по его заболеванию. Фонд же определял и сумму, которую родители больного ребенка должны внести за лечение. Если ребенок во время нахождения в клинике умирал, внесенные родителями деньги возвращались им почти полностью.
То, что они узнали в фонде, расстроило их еще больше. Из двадцати девяти родителей, приезжавших в Центр диагностики вместе с Александром Галактионовым, документы в фонд подали двадцать шесть. Из них четырем было отказано, а двадцать два ребенка были отправлены на лечение. Все они умерли. Родители троих ребятишек документы не подавали. Как раз тех троих, у которых был шанс на выздоровление, хоть и небольшой, но был.
– Все, Миша, я больше не могу, – выдохнула Настя, выходя из роскошного здания, где располагался немецкий фонд. – У меня такое ощущение, будто меня швырнули в ассенизационную яму. Теперь осталось только обойти двадцать две семьи, в которых умер ребенок, и выяснить, получили ли они обратно свои деньги, которые перечислил им Фонд. Я уверена, что ничего они не получили. Подписали какие-то бумажки, глядя в них невидящими от горя глазами, и все. Ни по-немецки, ни по-английски они не говорят и не читают. Этот подонок из всех обращавшихся в банк-посредник за помощью выбирал только тех, у кого дети больны очень тяжело и скорее всего безнадежны, и кто не знает иностранных языков и нуждается в переводчике. Врач говорит, что ребенок не выживет, а что на самом деле говорит родителям Галактионов? Ловко морочит им голову, пользуясь их неграмотностью и незнанием языка. То-то врачи удивляются, что от их трагического приговора родители не рыдают и не бьются в конвульсиях. Но что самое омерзительное, он пользуется еще и доверчивостью человека, у которого умирает ребенок и который так хочет, чтобы была хоть какая-нибудь надежда. Надежда на чудо. В таком положении люди часто теряют критичность и верят всякой ерунде, потому что безумно хотят верить. А эта дрянь пользовалась их состоянием. Когда ребенок умирал, в банк приходил денежный перевод из фонда с деньгами для родителей. Галактионов подсовывал им бумаги, тыкал пальчиком, показывая, где расписаться, и говорил слова сочувствия. Родитель даже не понимал, что подписывает, и уходил, а Галактионов клал денежки себе в карман. Ну и мразь!
– А те трое? – добавил угрюмо Миша, беря Настю под руку, потому что увлеченная злостью она не замечала, как шагает по глубоким лужам, в которых черная вода была перемешана с грязным мокрым снегом. – Им-то он что сказал? Что их нельзя направить на лечение? Почему они не подали документы в фонд?
– Можно, конечно, спросить у них, но и так понятно, что наврал что-нибудь. Мол, таких клиник нет, или такие болезни не лечатся, или их случай под какой-нибудь пункт не подпадает. Зачем ему их направлять, если у ребенка есть шанс выздороветь? Он же тогда своих денег не получит.
– Но он же ничего не терял, – возразил Миша. – Не он же оплачивал их лечение. Пусть бы лечились, ему-то какая разница?
– Никакой. В этом-то вся гадость и состоит. Он считал, наверное, что благотворительные фонды существуют исключительно для того, чтобы ловкие Галактионовы могли на этом наживаться, а вовсе не для того, чтобы кому-то помогать и делать добро. Да ему и в голову не приходило, что раз уж банк все равно оплатил консультацию ребенку, у которого есть шанс поправиться, то пусть фонд сделает для него все остальное. Фонд – средство для доения денег из несчастных родителей. Как там говорил жене Галактионов, помните? Когда он в коробке из-под фотоаппарата толкнул старый замок.
– «Грех же не воспользоваться»?
– Вот-вот. Нет, Мишенька, теперь я абсолютно уверена, что если дело Димы Красникова побывало в руках у Галактионова, то Лыков не врет. Такой тип запросто может чужую тайну обнародовать, кинуть, как кость с барского стола, чтобы не платить наличными.
Миша заботливо вел ее, лавируя между глубокими лужами.
– Вы домой едете? – спросил он, подходя к остановке автобуса и рассматривая плохо видные в вечерней тьме номера маршрутов.
– Нет, мне нужно в контору вернуться. Я же днем сорвалась, когда вы позвонили, все бумаги на столе оставила, а то, что нужно, в сумку не положила. А вы?
– Я тоже на работу. По-моему, нам нужен вот этот автобус, – он кивнул в сторону подходящего к остановке битком набитого «Икаруса». – Поехали, Анастасия Павловна, он нас довезет до метро.
– Да вы что, Мишенька! – не на шутку перепугалась Настя, увидев толпу в салоне и почти такую же толпу, собирающуюся штурмовать автобус с улицы. – Это же смерть моя. Я не могу ездить в толпе и в духоте, мне плохо становится. Пешком, пешком, только пешком.
– Но это далеко, – честно предупредил Миша, хорошо знавший ходившие по отделу легенды о невероятной лени Анастасии Каменской. – Пешком минут двадцать получится.
– Все равно, – она упрямо мотнула головой. – Это лучше, чем нюхать нашатырь и падать в обморок.
Они медленно шли по темной неприветливой улице. Впечатление от нравственного уродства Александра Галактионова оказалось таким сильным, что им обоим почему-то больно было не только обсуждать его, но даже думать о нем. Тротуар был широким, Настя шла почти не глядя под ноги и не подозревая, что на самом деле начиная с сегодняшнего дня она ходит по узенькой дощечке, по обеим сторонам от которой – смерть.
Придя домой, Настя первым делом залезла под горячий душ. Ей казалось, что грязь с души давно умершего Галактионова прилипла к ней намертво. Ей инстинктивно хотелось отмыться.
После душа стало немного легче. Чуть успокоилась ноющая спина, прошел противный озноб, сопровождавший ее почти постоянно из-за плохих сосудов. Настя сварила крепкий кофе, открыла банку консервов, отрезала кусок хлеба, но внезапно, понюхав содержимое банки, поставила ее обратно в холодильник. Оказалось, что аппетит у нее пропал. Вместо еды она залила в себя два полных стакана ледяного, из холодильника, апельсинового сока.
Несмотря на обжигающий кофе, ее снова начало знобить. Она забралась в постель, укрылась двумя одеялами, включила видеоприставку со своим любимым концертом трех лучших теноров на чемпионате мира по футболу. Хосе Каррерас, Пласидо Доминго и Лючано Паваротти.
