Но вместе с запиской он получил и все, что было в деле. И эти протоколы. И эти фотографии. Он смотрел на них как завороженный. Вот оно, доказательство его правоты. Он – нормален, а все другие – безмозглые тупицы, болтуны с неразвитым интеллектом. И она… Отказала ему и думала, что он обидится. Дура. Не отказала бы – была бы сейчас жива. А то: любовь, любовь, мужа люблю. Чушь.
Холодный разум говорил ему, что уголовное дело нужно сжечь, как он сжег три других, и пепел спустить в унитаз. Но он не мог лишить себя своего доказательства. Оно нужно ему, в нем он черпает силу и уверенность в себе. Уверенность в том, что он – нормален настолько, насколько должен быть нормален гомо сапиенс. Он не урод. Просто остальные – недоразвитые и примитивные существа.
Директор Института профессор Альхименко услышал телефонный звонок уже из коридора. Он собрался уезжать в министерство и в первое мгновение решил не возвращаться и трубку не снимать. Сидящая в приемной секретарша Танечка ушла в туалет мыть посуду после утреннего чаепития директора Института с его приближенными, телефон на ее столе надрывался, Альхименко почему-то подумал, что ничего хорошего этот звонок не принесет. Сам не зная зачем, он вернулся и снял трубку.
Звонил майор Коротков, тот милиционер с Петровки, который восстанавливал материалы сгоревшего дела.
– Нам нужно очень коротко побеседовать с вами и некоторыми вашими коллегами и подписать протоколы. Вы не могли бы все вместе подъехать к нам на Петровку часам к пяти?
– Почему непременно вместе? – нахмурился Альхименко. – Я не уверен, что все, кто вам нужен, будут в это время свободны.
– Нужно постараться, Николай Николаевич. Видите ли, в деле был один документ, который мы никак не можем восстановить без вашей совместной помощи. Поэтому я прошу приехать вас, ученого секретаря Института, затем нам еще нужен заведующий лабораторией, где работал Войтович, его коллега Харламов и Геннадий Лысаков. Я, знаете ли, подумал, что если у кого-то из вас пятерых на ходу машина, так вам вполне удобно будет всем вместе и приехать, вы как раз в одну машину поместитесь. Я мог бы приглашать вас всех по отдельности, но у меня, честно признаться, просто не хватает на это времени. Вот выдался у меня сегодня свободный конец дня – я и кинулся вам скорее звонить.
– Хорошо, я записал, – внезапно смягчился Альхименко. – Гусев, Бороздин, Харламов, Лысаков и я. К пяти часам.
– Совершенно верно, – весело подтвердил Коротков. – Я пришлю кого-нибудь к пяти часам в бюро пропусков, чтобы вас встретили и проводили ко мне. Паспорта не забудьте.
Альхименко бросил взгляд на часы. Он уже опаздывал в министерство, и заходить к Гусеву и Бороздину не было времени. Решительно открыв стол своей секретарши, он взял листок чистой бумаги и размашисто написал лежащим здесь же красным карандашом: «Гусева, Бороздина, Лысакова, Харламова на 16.00 ко мне. Предупредите, чтобы на конец дня ничего не планировали».
Когда они, все пятеро, дружно вышли из машины и открыли дверь в помещение бюро пропусков, их уже ждала невзрачная худенькая блондиночка. Бороздин узнал ее, она приходила в Институт вместе с Коротковым.
– Здравствуйте, – приветливо поздоровалась она. – Я вас жду. Давайте ваши документы, сейчас вам оформят пропуска, и я вас провожу.
Через несколько минут они поднимались следом за блондиночкой по лестнице. Она привела их в просторный удобный кабинет с огромным рабочим столом и длинным примыкавшим к нему столом для совещаний. Во главе всего этого великолепия восседал Коротков, сияя майорскими звездами на погонах. Он легко, даже стремительно поднялся, приветствуя гостей, радушно улыбнулся, предлагая им присаживаться, а на девицу даже не посмотрел. Она молча примостилась в углу, в кресле, положила на колени большую плоскую папку и приготовилась что-то записывать.
– Как вам, вероятно, известно, – начал Коротков, когда все пятеро расселись, – Григорий Войтович после убийства своей жены Евгении был задержан и помещен в изолятор временного содержания. Через три дня его отпустили домой в соответствии с разрешением прокурора. И следователь, и прокурор утверждают, что от вашего Института поступило ходатайство о временном, я подчеркиваю, временном освобождении Войтовича из-под стражи для того, чтобы дать ему возможность закончить один важный и сверхсекретный проект. Я не спрашиваю, что это был за проект, это не мое дело и вообще не имеет ни малейшего значения. Но, к своему удивлению, я не обнаружил в секретариате вашего Института никаких следов ходатайства. Поэтому я пригласил сюда руководство Института, а также людей, близко знавших Войтовича, которые могли бы выступить инициаторами подобного ходатайства просто из сочувствия к нему. Повторяю, я не собираюсь обсуждать сейчас вопрос о том, плохо или хорошо поступили те, кто постарались вытащить Войтовича из камеры. Они действовали так, как считали нужным, а то, что результат получится столь ужасным, предвидеть не могли. Меня интересует другое. Если из Института ушла официальная бумага, подписанная должностным лицом, то копия ее должна быть в секретариате. Почему ее нет?
Над длинным столом для совещаний повисло недоуменное молчание.
– Я впервые об этом слышу, – наконец сказал директор Института Альхименко. – Я как раз все время думал о том, как же так получилось, что человек совершил такое зверское убийство, а его через три дня выпустили на свободу. Вячеслав Егорович, может быть, вы что-то знаете?
– Ничего, – развел руками ученый секретарь Института Гусев.
– А вы, Павел Николаевич? – обратился Коротков к Бороздину, в лаборатории которого работал Войтович.
– Тоже впервые слышу, – откликнулся тот. – Может быть, следователь что-нибудь напутал? Я никаких бумаг не подписывал, это совершенно точно.
– Вы, Геннадий Иванович?
– Нет, ничего не знаю, – покачал головой Лысаков.
– Валерий Иосифович?
– Не знаю, – ответил Харламов.
Настя внимательно разглядывала из своего уголка пятерых сотрудников Института, между сорока пятью и пятьюдесятью годами, без особых примет, без особенностей речи. Какие они разные, думала она, какие непохожие друг на друга, но если описывать их словами, то получается про всех одно и то же. Даже костюмы у всех серые. У Альхименко – темно-серая тройка в тоненькую голубую полосочку, у Харламова – тоже темно-серый, но пара и без полосочек, у Гусева – светло-серый… Прически, правда, почти одинаковые, все они – начинающие лысеть мужчины, кто-то больше, кто-то меньше. А выражение лиц у всех разное. У Гусева – обеспокоенное. У Альхименко – раздраженное. У Лысакова – холодно-отстраненное, словно его все это не касается. У Бороздина на лице написан живейший интерес к происходящему. А Харламов, похоже, просто в панике. Чего ему паниковать-то, интересно? Рыльце в пушку, что ли?
Он спокойно сидел за длинным столом для совещаний, постукивал пальцами по полированной поверхности и смотрел на широкоплечего улыбчивого майора. Но внутри у него все оборвалось.
«Не было в деле никакого ходатайства. С чего этот майор Коротков взял, что оно было? Не было его. Кто-то врет, кто-то их путает, а мне это потом боком выйдет. Галактионов? Спер ходатайство из дела? Зачем? Да нет, глупость это, никакого ходатайства Институт не посылал, я же не мог об этом не знать, это совершенно исключено. Вот и Коротков говорит, что в секретариате копии нет. Значит, и первого экземпляра не было. Тогда что же? Следователь врет? Выпустил Войтовича, а потом придумал легенду про ходатайство, которое сгорело в пожаре? Может быть. Но зачем? Зачем он выпустил Гришу? За взятку? От кого? Кто ему заплатил? Неужели… Мерханов? Я сразу ему сказал, как только Гришу задержали, что работа может приостановиться. Мерханов мог нажать на свои рычаги, у него связи остались до сих пор мощнейшие. Или просто купил следователя и прокурора, дал им такие деньги, какие им и не снились, такие, от которых не отказываются, если хотят остаться в живых. Отсюда и легенда про ходатайство. Но если это так, если Гришу выпустили, потому что Мерханов постарался, так какого же хрена этот горный орел мне ни словом не обмолвился? Ниже своего достоинства считает меня информировать? Кто я для него? Холоп, мастеровой, ремесленник, к тому же неверный. Ничего, стерплю, ради того, чтобы жить так, как я хочу, можно стерпеть. Глупость, сделанная дураком, не может обидеть и оскорбить. Оскорбить может только поступок достойного противника».
– Может быть, кто-то из вас обращался в Министерство науки по своим каналам, чтобы попытаться помочь Войтовичу? Может быть, у кого-то из вас есть знакомые в Генеральной прокуратуре и вы обращались к ним? Может быть, в Министерство внутренних дел? – продолжал задавать вопросы Коротков, и на каждый из них получал пять одинаковых ответов: «Нет, не обращался, не знаю».
