– Верно! Верно!
– И аз, раб многогрешный, по слову Господа моего решит к нечестивцам стопы моя направить спасения душ их ради и для. Покайтеся, опомнитесь! – тако буду глаголить, зане близок час страшного судилища Христова. Испепелит вас дождем – смолой огненной! О, змии хитрые! За скобку нашу хватаетесь, руцы тряпкой обвязав, дабы не оскверниться, а за перси блудной Девицы – голою рукой.
Я еле удержался от хохота.
«Мир» разразился веселым смехом.
– Ай да Божий человек! Верно, братцы, ввернул он! Первые они блудники! Все о смиренстве канючат, а сами бабы ни одной не пропустят!
– Реките, братие мои возлюбленные: мнозили суть тамо но, во лесе темноме, нечестивцев?
И Путилин указал дрожащей рукой на черневший вдали поволжский бор.
– Много, много, дедушка! Хоронятся там… и в землянках, и в срубах деревянных. Апосля, значит, как это царский чиновник Павел Иваныч1 нагрянул на них, еще пуще стали хорониться.
Второй день мы находились в дремучем бору.
Вернее, вторые сутки.
Во многих местах по розыскам довелось мне быть с моим другом, но до лесу мы еще не доходили.
Честное слово, у меня мелькала тревожная мысль: уж не сошел ли с ума Путилин?
Тревожное чувство все росло, усиливалось.
– Иван Дмитриевич! – робко обратился я к нему на вторые сутки нашего пребывания в лесу.
– Что, доктор? – спокойно спросил он, продолжая невозмутимо шагать все вперед и вперед.
– Скажи, пожалуйста, как ты себя чувствуешь?
– Если хочешь, послушай мой пульс. Я чувствую себя превосходно.
– Серьезно?
– Как нельзя более. А ты полагаешь, что я рехнулся?
Что мне оставалось делать? Только одно: покориться и плыть по течению.
Мы обратились в настоящих пустынножителей, обитателей лесных дебрей и, если не питались акридами и диким медом, то только потому, что еще оставался запас незатейливого провианта, захваченного нами в селе.
– Помилуй Бог, доктор, могли ли мы какую-нибудь неделю тому назад предположить, что нас судьба забросит в поволжский дремучий бор? – весело спрашивал меня Путилин.
– Да, признаюсь, – кряхтел я.
Я поражался неиссякаемой бодрости духа Путилина.
«Что за стальная сила воли!» – восторгался я мысленно им.
– Не напоминает ли тебе, доктор, наше странствование увлекательных похождений героев Майн Рида в девственных лесах Америки? А?
– Есть тот грех. Хотя…
– Что хотя?
– Хотя довольно любопытно видеть действительного статского советника, господина начальника Петербургской сыскной полиции в роли какого-то команча – Орлиного Глаза, и доктора медицины – в качестве его оруженосца.
Путилин громко смеялся.
– Ей-богу, доктор, меня на старости лет это приводит в восхищение: ты посмотри, какая благодать разлита вокруг нас!
В заповедном поволжском бору было действительно величественно-прекрасно.
Лучи солнца, прорвавшись сквозь могучую зелень леса, заливали столетние дубы, сосны, ели своим ярким золотистым светом.
Как чудесно пахло могучим бором!
Этот воздух, напоенный бальзамическим ароматом сосен, ягод, грибов, мха, папоротника, так и вливался в грудь широкой волной.
– Вот ты мне рекомендовал, доктор, нервы укрепить, отдохнуть. Да разве это не отдых?
– Ну, положим, хорошее ли укрепление нервов, когда каждую секунду ожидай какого-нибудь сюрприза то в лице Михаила Ивановича Топтыгина, то в образе лесных разбойников?
– Э, полно, не трусь, доктор. Во-первых, медведь не тронет, а во-вторых, у нас с тобой три револьвера. Стрелять мы с тобой оба умеем. Что касается «разбойничков» – так они повывелись.
– Могу я задать тебе несколько вопросов, Иван Дмитриевич?
– Сколько угодно.
– Чего ты добиваешься?
– Отыскать сына рыбинского миллионера.
– Здесь? В лесу?
– Вот именно: здесь, в лесу.
– Но почему, на каком основании?
– Видишь ли, человек он «созерцательный», один из тех своеобразных мистиков, которых то и дело выдвигает наш великий черноземный народ. Его куда-то все тянет с победной силой. Ему тесно, противно среди обыденных людей, с их будничными, пошло прозаическими интересами, помыслами. Такие люди обязательно создают себе особый духовный мир.
– Маньяки…
– Возможно. У всякого человека есть своя точка. Молодой Арефьев (такова была фамилия рыбинского богатея) свихнулся еще на почве религиозного фанатизма.
– Но почему ты полагаешь, что он попал именно сюда, в этот лес?
Путилин усмехнулся.
– Потому что высадиться с парохода он мог только на пристани этого села. Об этом я осведомился у капитана. В селе ему делать нечего.
– Почему?
– Да потому, что это село – загульное, хмельное, как все крупные поволжские села. А загула и хмеля он органически не переваривает.
Все с большим и большим удивлением глядел я на моего друга.
Он говорил обо всем этом с такой уверенностью, словно все ему было безусловно известно.
– Ты помнишь, доктор, текст записки исчезнувшего сына миллионера, которую он оставил отцу и которую я прочел вслух в каюте?
– Помню.
– Так изволишь ли видеть. В ней, читая, я пропустил четыре слова. Только четыре слова. Пропустил я их умышленно вот почему: во-первых, я не хотел наносить лишний удар несчастному отцу, с которым того и гляди мог сделаться удар, а во-вторых, в ту секунду и для меня самого смысл этих четырех слов был темен, неясен…
– А теперь?
– Пораздумав, я вывел «кривую». Ошибся я или нет, покажет будущее.
– Ты мне не скажешь, что это за слова?
– Зачем? Если мы потерпим поражение – этим делу не поможешь; если мы победим – тебе все будет ясно и понятно потом.
Ночевали мы под развесистыми елями. Под голову – кулак, под спину – древесные сучья. Это действительно пахло Купером и Майн-Ридом! Я замечал, с каким мучительным напряжением всматривался Путилин в окружавший нас лес, в дороги, тропинки, в стволы деревьев. Словно он увидеть хотел что-то незримое.
– Гм… странно… вторые сутки на исходе… Или мы заблудились, или двуногие бегуны схоронились еще дальше.
– О каких двуногих бегунах ты говоришь, Иван Дмитриевич? – спросил я, удивленный.
– О, страшны они, доктор, гораздо страшнее других лесных обитателей, вроде волков или медведей!
Потом, помолчав, он положил свою руку мне на плечо.
– Имей в виду, доктор: если нас сведет судьба с людьми, кто бы они ни были, ты притворись немым.
– Немым?
– Да-да.
– Это зачем же?
– Так надо. А впрочем, я тебе поясню. Ты ведь текст Святого Писания знаешь неважно?
– Отвратительно. Как доктор медицины…
– Знаю, знаю. В этом-то вот и вся штука, что ты можешь ошибиться.
Вдруг Путилин потянул воздух носом.
– Ого! Дымком потянуло. Так-так…
Тайник изуверов-фанатиков
– Стой! Кто идет? – послышался резкий, грозный окрик.
Путилин схватил меня за руку, выразительно пожав ее.
Из-за густой чащи деревьев, скрывающих еле заметную тропку, выросла перед нами огромная мускулистая фигура рыжего детины, одетого в белую холщовую рубаху.
– Стой! Кто такие? Откуда?
Мрачно, подозрительно горят узкие щелки глаз.
Волосатая рука, способная ударом убить медведя, сжимает толстенный сук-палку.
Путилин сразу преобразился.
Согнулся, задрожав мелкой старческой дрожью, и прошамкал:
– Малость слепенький со немым глухим, раб божий Сиона горняго!
– Ну-ка, дай воззриться на тебя, старче! – лесной двуногий медведь пристально и подозрительно уставился на нас.
– Веры какой? – прозвучал новый резкий вопрос.
– Праведной, – ответил Путилин.
– Всяка вера праведна для тебя и меня. Ты-то какой?
Я, каюсь, испытывал пренеприятные минуты. Этот лесовик не внушал мне ничего, кроме отвращения и страха. «Пронеси создатель!
Влопались, кажется» – пронизывала меня мысль.
– Я-то какой веры? – продолжал шамкать Путилин. – А бегунной, той, что во лесах дремучих хоронится от насильников проклятых, той, что со зверьми беседушку ведет, а не со смутьянами.
Этот ответ, по-видимому, расположил рыжего детину в нашу пользу.
– Так ли? А твой приятель – так же верит?
– А ты поспрошай его: коль немой – так ответит, коль глухой – так услышит.
Путилин дико, страшно расхохотался старчески-дрожащим хохотом.
– Ого-го-го-го!.. – прокатился крик.
Задрожал дремучий лес.
Эхо подхватило исступленный хохот старого «фанатика» и гулко разнесло его по окрестности.
Путилин к вящему моему ужасу и изумлению стал приплясывать, словно одержимый бесами.
Он размахивал руками и потрясал своей шапкой-скуфьей.
– Ой, сруб, мой сруб! Вы горите, поленца мои, вы сверкайте, уголечки мои! Ой, верушка моя, ой, желанная моя!
– Наш! Наш! Наш! – дико взвизгнул «сторожевой» парень, охраняющий вход в тайник сектантов-изуверов.
Он стал тоже приплясывать.
Чувствуя, что и мне, собственно говоря, следует принять участие в этой непонятной для меня, какой-то чисто языческой пляске, я тоже завертелся.
