Ознакомительная версия.
– Так лучше, – сказала она.
Темплтон закрыла дверь, и мы двинулись по коридору к лифту.
– Насколько я понимаю, ты сказал ей: «Иди к черту». По крайней мере, звучало это именно так. Уж точно ты не желал ей долгой жизни, полной здоровья, богатства и счастья.
– Буквальный перевод этого слова – «успех», но обычно им пользуются, чтобы попрощаться. На клингонском нет выражения «иди к черту». Если ты кому-то такое скажешь, можно считать это приглашением на смертный бой.
Темплтон засмеялась.
– А знаешь, умников ведь никто не любит. А особенно – ботанов.
– Я не ботан.
– Ну да, конечно. И это говорит человек, который хорошо говорит по-клингонски и наверняка знает название каждого эпизода «Стартрека».
– Нет, названий не помню.
Мы остановились, и Темплтон посмотрела мне прямо в глаза.
– Ну ладно. Да, знаю все названия. Но это не значит, что я ботан. Мне просто нравится узнавать новое.
Темплтон усмехнулась.
– Да кто бы говорил!
Я сел за фортепияно в баре отеля и, чтобы разыграться, прошелся до-мажорной гаммой в каждом из трех регистров – в нижнем, среднем и верхнем. Клавиши были тугие, поддавались плохо – ни в какое сравнение не шли с моим «Стейнвеем». Но, по крайней мере, инструмент был настроен и, в качестве бонуса, неплохо звучал.
Девушка за барной стойкой явно вздохнула с облегчением, когда я попросил разрешения выключить музыку и поиграть на фортепиано. Она тут же согласилась на мое предложение, не поинтересовавшись даже, хорошо ли я играю. Думаю, как бы я ни играл, любое музыкальное сопровождение было лучше, чем бесконечные электронные рождественские песни. Я послушал их десять минут и начал искать, чем бы заткнуть уши. Как ей удавалось терпеть их целую смену, было выше моего понимания.
После гамм я сразу же приступил ко второй части моцартовского Концерта для фортепиано с оркестром № 21. К третьей фразе Лондон вместе с баром отеля «Космополитан» испарились из моего сознания. На сердце стало легче, и тяжесть в груди потихоньку отпустила. Сейчас значение имела только музыка. Кроме нее, в мире не существовало ничего.
Я играл с закрытыми глазами, пальцы сами находили следующую ноту, завершали фразу. Они меня не подвели. Этот концерт не относится к тем произведениям, исполняя которые можно поразить зрителей техникой, но это не означало, что он был прост. В нем была особая динамика, которая подталкивает играть быстрее и быстрее, но если поддаться этому желанию, то потеряешь тон и настроение этого концерта. Нужно во что бы то ни стало поддерживать медленный и расслабленный темп. Я доиграл до последней фразы, взял последнюю ноту и замер на мгновение с закрытыми глазами, слушая тишину.
– Это было прекрасно.
Темплтон стояла рядом со мной. У нее было странное выражение лица – я не мог его понять. Она опоздала на пять минут, что, учитывая обстоятельства, было вполне естественно. Прийти раньше было бы слишком скучно, а позже – невежливо. Я уже выпил половину первой порции виски и думал заказать вторую.
– Правда, ты очень здорово играешь. Где ты учился?
– Моя мать была преподавателем, она научила меня играть. И я продолжил обучение в университете.
– Я думала, твоей специализацией была криминальная психология.
– Так и было. Музыкальное образование я получил в свободное время.
– Большинство студентов в свободное время предпочитают развлекаться.
Я засмеялся, вспомнив знакомого студента, который считал, что каждый вечер стоит посвящать вечеринкам.
– Мне повезло, – сказал я. – Учеба давалась мне легко, и у меня была уйма времени на все остальное.
Темплтон сощурилась и уставилась на меня своим фирменным полицейским взглядом:
– И насколько же ты умен?
– Ты ведь на самом деле не этот вопрос хочешь задать? Ты хочешь спросить, какой у меня коэффициент интеллекта?
– Хорошо, какой у тебя коэффициент интеллекта?
– Намного выше среднего, но намного ниже, чем у да Винчи.
– То есть не скажешь, да?
Я покачал головой:
– Это же просто цифра, которая ничего не означает. Важно то, как ты распоряжаешься своей жизнью, какие поступки совершаешь – вот по ним нужно судить. На бумаге мой отец был гением, но он свой дар потратил на разрушение, а не на созидание.
– А ты свой дар тратишь на то, чтобы исправить его ошибки, чтобы вернуть утраченный баланс.
Я пожал плечами, но отрицать этого не стал. Темплтон хитро взглянула на меня:
– Тебя ведь раздражает то, что IQ да Винчи выше, чем у тебя?
– Это неправомерный вопрос. Тест на IQ появился только в 1904 году, так что коэффициент, приписываемый да Винчи, – это не что иное, как догадка одного из так называемых экспертов.
– Видишь, все-таки это тебя раздражает.
Плетеный коврик, на котором стоял мой виски, лежал криво, под углом к краю. Я выровнял его, и кусочки льда ударились о стакан.
– Не раздражает.
– Ты говоришь, что IQ – это ничего не значащая цифра, но, спорим, ты знаешь, кто разработал этот тест и когда именно. И ты можешь в мельчайших деталях рассказать, как этот тест появился. В этой связи у меня вопрос: если этот тест правда такой бестолковый, почему тебе так трудно сказать, какой у тебя результат?
– Потому что я не хочу быть для тебя какой-то цифрой.
Темплтон протянула руку к моему стакану с виски, сделала глоток и, сморщившись, вернула его на место. Коврик сдвинулся, и я снова его поправил.
– Интересный выбор слов, Уинтер. Ты мог бы сказать, что ты не хочешь быть какой-то цифрой. Но ты сказал, что ты не хочешь для меня быть цифрой.
– Случайно вырвалось.
Темплтон красноречиво посмотрела на меня:
– Ну да, конечно!
– Напомни, пожалуйста, почему ты все-таки работаешь в полиции за столь невысокую зарплату? Из тебя получился бы первоклассный юрист.
– Во всем мире столько денег нет, Уинтер.
– Да, тут ты права, – засмеялся я.
– Ты сказал, что твоя мать была учителем музыки. Это ведь не означает, что сейчас она на пенсии?
Я прекратил смеяться и покачал головой:
– Нет, она умерла несколько лет назад.
– Мне очень жаль.
– Не стоит сожалеть. Скорее всего, это к лучшему. Она так и не отошла от шока, узнав, кем был отец.
– А ты?
– Я стараюсь, – я соединил пальцы рук и выпрямил их. – Ну ладно, лимит тяжелых бесед на сегодня исчерпан. Я разыгрался. Что для тебя исполнить?
Темплтон задумалась на секунду и спросила:
– Ты знаешь песню «Тень белее бледного»? Я всегда ее любила.
– Расскажи, в чем же смысл этой песни?
Темплтон улыбнулась своей лучезарной улыбкой:
– Ты же гений, ты мне и расскажи.
– Ну, фанданго – это испанский танец. А колесо – акробатический элемент.
Темплтон игриво ударила меня по руке:
– На некоторые вопросы ответы не нужны.
– На все вопросы нужны ответы. Мы должны хотя бы попытаться найти ответ, потому что только так достигается прогресс. Если бы мы избегали сложных вопросов, то так и висели бы на деревьях, пребывая в блаженном неведении относительно того, что отстоящий большой палец может сделать из нас королей джунглей.
– Просто молчи и играй.
Я положил руки на клавиатуру и закрыл глаза. Мелодия вспыхнула в моем сознании, и каждая ее нота имела свой собственный цвет. Подобрав простые аккорды для аккомпанемента, я начал играть. Эта песня была явным подражанием Баху, и в своей интерпретации я сделал на этом акцент, оттенив его моцартовскими торжественными интонациями, которые, как мне казалось, были вполне к месту. Закончив, я снова увидел на лице Темплтон это странное, непонятное для меня выражение.
– Наверное, это глупый вопрос, – начала она, – но ты когда-нибудь раньше играл эту песню?
Я покачал головой.
– Это было что-то, Уинтер! Очень впечатляюще! Как ты умудрился сыграть ее? Ты прямо как тот гений из «Человека дождя»!
– Надеюсь, что я все же более социализирован. И, клянусь, у меня никогда не было нервного срыва из-за того, что я пропустил любимую телепередачу.
– Не знаю, могу ли я верить твоим словам.
Мне стало смешно.
– Пойдем найдем столик.
Темплтон направилась к столику, ближайшему к барной стойке. На ней снова были обтягивающие джинсы, которые подчеркивали все возможные достоинства. Она сняла куртку и села. Обычный черный шерстяной джемпер отчаянно и совершенно безуспешно пытался скрыть изгибы ее тела. Темплтон могла бы надеть на себя мешок и даже в нем выглядела бы сексуально. Ее волосы еще не успели высохнуть после душа и пахли яблоком. Запах ее шампуня напоминал мне о лете.
Темплтон достала из кармана десятифунтовую банкноту и хлопнула ей по столу. На ее лице читалось притворное раздражение и негодование.
– Как ты узнал, какие машины есть у Дональда Коула? – спросила она.
– Методом исключения: отбрось невозможное, и то, что останется – каким бы невероятным оно ни было, – будет ответом.
Ознакомительная версия.
