Пятьдесят два в первую минуту.
Сорок девять во вторую.
Пятьдесят четыре в третью.
«Господи, — подумал он. — Сердце тоже выходит из строя».
Он полежал еще несколько минут, не считая пульс. Ему бы хотелось, чтобы рядом была Ульрика, но она ночевала у детей в Лувинген. Или, во всяком случае, у одного из них. У восемнадцатилетнего Юрга, единственного, кто еще не покинул родительский дом. Ван Вейтерен понимал, что сыну она тоже должна уделять какое-то время. Несмотря на то, что речь, похоже, шла о необычайно здравомыслящем молодом человеке. По крайней мере, насколько он мог судить; они встречались всего три раза, но все указывало именно на это.
Все, кроме того что парень хотел стать полицейским.
Ван Вейтерен вздохнул и повернулся так, чтобы не видеть часов. Положил на голову подушку.
«Четверть третьего, — подумал он. — Я единственный бодрствующий человек во всем мире».
Через час он встал. Бессмысленно пытаться заснуть, в последние ночи ему удавалось поспать в среднем по два-три часа, не помогали даже проверенные лекарства.
Ни пиво, ни вино, ни Гендель.
С другими композиторами дело обстояло не лучше, так что едва ли стоило винить Генделя.
«Не получается, — думал он, стоя в ванной комнате и брызгая в лицо холодной водой. — Мне не заснуть, и я слишком хорошо знаю, с чем это связано. Почему бы не признать очевидное? Почему бы не встать на вершину горы и не крикнуть так, чтобы меня услышали все люди?»
Месть! Какой отец может спокойно лежать в постели, когда в лесу идет охота на убийцу его сына?
Только и всего. Так заложено в глубинах биологии. Он знал это, когда несколько часов назад писал об этом в мемуарах, сознавал и сейчас. Единственное эффективное средство — действовать. Homo agentus.[18] Во всех ситуациях. Иллюзорно или по-настоящему. Делать что-нибудь, черт побери!
Он оделся. Выглянув в кухонное окно, проверил, что творится на улице, и вышел. Показалось промозгло, но никаких осадков и почти безветренно. Он двинулся вперед.
Для начала в южную сторону, по направлению к площади Мехшье Плейн. Подойдя к католическому кладбищу, он немного посомневался. Решил его обойти, но на юго-восточном углу обнаружил, что устал от асфальта, и свернул в Рандерс-парк, разбитый как своего рода естественное продолжение кладбища. Впрочем, возможно, как раз кладбище стало естественным продолжением парка. Наверное, тут существовала какая-то история, но он ее не знал.
Темнота среди деревьев и кустарников воспринималась как объятие, вокруг стояла гробовая тишина. «Парк прислушивается», — подумал он, медленно продвигаясь вперед… вглубь сердца тьмы — образ показался ему очень точным. По ночам природа открывает свои чувства, утверждал обычно Малер. Днем она спит, позволяя себя рассматривать, а в темноте оживает — надо лишь выйти и убедиться.
Совершенно верно, вне всяких сомнений. Ван Вейтерен потряс головой, чтобы прервать праздный поток мыслей. Свернул наобум вправо, когда тропинка раздвоилась, и примерно через полминуты подошел к статуе Хьюго Мертенса. Ее слабо освещал единственный прожектор с окружавшей тяжелый постамент клумбы, и Ван Вейтерен задумался — зачем? Туристы в парке по ночам? Едва ли. Он посмотрел на часы.
Без десяти четыре.
Действовать? Единственное эффективное средство? Мать-природа, дай мне тогда хоть маленькую возможность для действий! Отпусти меня из плена!
Он пожал плечами, иронизируя над собой, и закурил сигарету.
«Я ведь просто гуляю по ночам, чтобы не сойти с ума, — подумал он. — Только и всего». Тут он услышал, как где-то в темноте обломилась ветка. Я не один, сообразил он. По ночам бродят звери и психи.
В три часа он был уже не в силах дольше ждать. Пошел в гараж, бросил пластиковый пакет на пассажирское сиденье и залез в машину. Завел ее и двинулся в сторону центра. На всем неосвещенном пути до городского леса ему не встретилось ни единой машины, и, проезжая мимо бетонной трубы, он уже воспринимал ее лишь как любой привычный дорожный знак. Тут уж ничего не поделаешь. Случившееся там казалось столь удаленным во времени, что он больше не мог о нем задумываться. Не мог припомнить, даже если бы захотел.
Он свернул налево по мосту Александербрун, проехал по улице Звилле до самого пивзавода и оказался с южной стороны Рандерс-парка. Припарковался у входа, возле площадок для мини-гольфа, естественно, закрытых в такое время суток. Или в такое время года. Немного посидел в машине. Время приближалось к половине четвертого. Парк казался темным и затаившимся, погруженным в глубокую зимнюю спячку.
«Ночью природа скрывает свои чувства, — подумал он. — Интересно, почему противник выбрал именно это место? Он неподалеку живет или решающую роль сыграла сама недоступность? Тогда это свидетельствует о чрезмерной осторожности; в такое время должны быть сотни неохраняемых мусорных контейнеров, до которых гораздо легче добраться. В прошлый раз он выбрал для передачи денег ресторан со множеством потенциальных свидетелей, значит, этой ночью у него иной замысел. Этой ночью должен прийти не посыльный. Этой ночью забирать пакет будет сам шантажист, причем сознавая, что его жертва другого калибра, нежели он полагал поначалу. Совсем другого».
Он смог почти улыбнуться собственной мысли, и то, что ему удавалось сидеть и ждать в машине посреди ночи в полной темноте, ничуть не волнуясь, конечно, свидетельствовало о стабильности и контроле. Если шантажист не примет его условий, результатом может стать появление полиции возле его дверей уже ранним утром. Всего через несколько часов. Этого исключить нельзя.
Он ощупал пакет. Задумался над тем, сразу ли противник поймет, что там нет никаких двухсот тысяч, или обнаружит это, только придя домой. Он и не надеялся, что две старые газеты, которые он разорвал и сунул в пакет, будут похожи на деньги. Лишь придадут известную твердость.
Итак, две рваные газеты и конверт.
Помимо них, в качестве платы за работу этой ночью противнику предстояло получить пять тысяч гульденов и просьбу о трехдневной отсрочке.
Сумма была хорошо продумана. Ровно половина (пять от десяти — это половина!) того, что он требовал в прошлый раз, и большего ему век не видать. Пусть думает, что двести тысяч будут ждать его в ночь на пятницу, неужели он не проглотит наживку? Дополнительное трехдневное ожидание плюс бонус в виде пяти тысяч, какой же у него, черт возьми, выбор? Пойти в полицию и ни фига не получить? Маловероятно.
Он посмотрел на часы. Без четверти четыре. Он взял пакет, закрыл машину и пошел в парк.
Он заранее узнал, где находится статуя Хьюго Мертенса, что оказалось очень разумным. Темнота в сильно заросшем парке казалась черной дырой, и, только заметив слабый свет от освещавшего статую прожектора, он убедился, что не заблудился. Прежде чем выйти на маленькую площадку, куда с четырех или пяти сторон сходились тропинки, он ненадолго остановился.
Стоял и прислушивался к тишине. Думал о том, что противник, вероятно, находится где-то поблизости — возможно, напряженно стоит в ночной темноте с мобильным телефоном в руках и ждет. Или возле ближайшей телефонной будки.
«Бильярдные шары, — вновь подумал он. — Шары, которые катятся навстречу друг другу, но избегают столкновения буквально на несколько миллиметров. Их пути перекрещиваются, но несколько секунд позволяют избежать столкновения. Секунды. Жалкие частички времени».
Он подошел к урне и сунул туда пакет.
На пути обратно в Бооркхейм он обдумывал, что произойдет, если у него заглохнет мотор. Мысль была не особенно приятной — стоять на обочине, пытаясь остановить какого-нибудь автомобилиста-жаворонка, чтобы попросить помощи. Будет трудно объяснить, что он тут делает, если, например, встретится полицейский и решит немного покопаться. На работе он сказался больным, а сам направляется домой в половине пятого утра. На заднем сиденье полно следов крови, которые едва ли укроются от опытного глаза.
Не говоря уже о последствиях, если он не окажется на месте, чтобы ответить на телефонный звонок. Да, мысль действительно не из приятных.
Мотор не заглох. Разумеется, нет. Машина, на которой он ездил четыре года, сегодня функционировала безупречно, как и в остальные дни. Он просто поиграл с этой идеей. В эти дни у него возникало много идей… странных мыслей, которых прежде у него не водилось, и временами его интересовало, почему они вдруг поселяются именно у него в голове. Именно сейчас.
Он поставил машину в гараж, принял полторы таблетки, залез в постель и стал ждать звонка, потихоньку раздумывая над тем, собирается шантажист что-нибудь сказать или просто положит трубку. Последнее, разумеется, казалось более вероятным. Какой ему смысл подвергать себя даже маленькому риску оказаться раскрытым? Голос ведь всегда нечто обнаженное. Более вероятно, что он перезвонит позднее — когда проверит содержимое пакета и прочтет записку. Значительно более вероятно. Когда поймет, что еще не получил сполна за все свои усилия. За всю свою грязную игру.
