– Очень даже возможно, – согласился он. – Но именно эти приготовления могут его выдать… В любом случае, он сейчас находится в незавидном положении. Он понимает, что мы знаем. Вдумайся в это, интендант. Он крыса, загнанная в угол. А мы кошки, которые сидят и поджидают его.
– У нас нет доказательств. И не появится.
– Он этого не знает.
Мюнстер задумался.
– Он в любом случае это скоро поймет. Если мы знаем, что на его совести три убийства, то очень странно, что он не арестован.
Ван Вейтерен затушил сигарету и отпустил занавеску.
– Я знаю, – пробормотал он. – У меня вырезали кишку, а не мозг.
Ван Вейтерен тяжело вздохнул и сунул в рот зубочистку. Мюнстер заказал пиво и достал свой блокнот.
– Ты задал только те вопросы, которые я написал? – спросил комиссар через некоторое время.
– Конечно, – ответил Мюнстер. – Одна вещь мне не совсем понятна.
– Какая?
– Как он узнал, что она навещала Верхавена в тюрьме?
Ван Вейтерен усмехнулся:
– Потому что она сама ему рассказала, конечно. Скорее всего, как раз перед смертью. По словам сестры Марианны, он был с ней рядом в последние сутки.
– Значит, она облегчила душу на обе стороны?
– Можно и так сказать. Лучше бы она промолчала. Это сохранило хотя бы одну жизнь. Но люди несколько зациклены на правде.
– Каким образом?
Ван Вейтерен допил остаток пива.
– Правда – тяжелая ноша, – ответил он. – Нести ее самому долгое время бывает не под силу. Остается только желать, чтобы люди поняли, что нельзя бросать ее как попало.
Мюнстер задумался.
– Так я никогда об этом не думал, – сказал он и посмотрел в окно. – Но в этом конечно же что-то есть. Во всяком случае, по нему нельзя сказать, чтобы он был напуган.
– Нет, – вздохнул Ван Вейтерен. – Видимо, потребуются дополнительные меры. Ну а теперь езжай домой, я немного посижу поразмышляю.
Мюнстер сказал:
– Комиссар может рассчитывать на мою помощь, если она потребуется. Полагаю, что дело по-прежнему приостановлено?
– Да, практически закрыто. В любом случае, спасибо.
Мюнстер вышел из бара и, когда стал переходить наискосок улицу, вдруг снова почувствовал жалость к комиссару. Уже во второй раз за короткий срок, всего лишь за какой-то месяц, – может быть, действительно правильно говорят: чем старше становишься, тем больше похож на человека.
Хотя вроде бы это говорили о горной горилле… или еще о ком-то?
39Клуб находился в подвальном помещении в глубине узкого тупика, который начинался от площади Кронина и заканчивался фасадом пожарной части. На всех картах города и на закопченном, плохо читаемом указателе над антикварной лавкой Вильдта он был обозначен как Цуйгерс стейг. Но в народе его называли не иначе как Стюкаргрэнд[8] после необыкновенно жестокого убийства, произошедшего там в конце девяностых годов девятнадцатого века, когда части тел двух убитых уличных женщин разбросали по всему двадцатиметровому тупику. Обнаружил их двадцатидвухлетний капеллан собора, которого после этого случая пришлось поместить в сумасшедший дом «Майона» в Виллемсбурге, а преступник так и не был найден, несмотря на старания полиции.
Ван Вейтерен обычно всегда припоминал эту историю по дороге в клуб, сегодняшний день не стал исключением.
«Наверное, раньше было еще труднее работать», – подумал он, нагибаясь перед низкой дверью, ведущей под своды арок зала.
Малер, как обычно, сидел за столом в дальнем углу под картиной Дюрера и уже расставил фигуры. Ван Вейтерен сел, вздыхая, напротив.
– Ай-ай-ай, – сказал Малер, запустив пальцы в свою мохнатую бороду. – Совсем беда?
– Что?
– Что-что! Мясорубка, естественно. Мерещатся зеленые человечки с окровавленными топорами?
– Ах, это. Это просто пустяк.
Малер секунду выглядел озабоченным.
– А что же тогда, черт возьми, на тебя так давит? Ты снова в строю, начинается лето, все цветет, природа бушует в ожидании грядущего праздника жизни. Черт возьми, отчего бы тебе вздыхать?
– У меня есть проблема, – сказал Ван Вейтерен, выводя ферзя.
– У меня их тысяча, – ответил Малер. – В любом случае давай выпьем за твое возвращение из царства мертвых!
Они выпили, и Малер снова склонился над доской. Комиссар закурил и стал ждать. Он начал играть в шахматы еще в юности, но никогда не сталкивался с противником, который бы вел партии, как Малер. В самом начале – то есть перед первым ходом – он десять – двенадцать минут напряженно думал, а потом мог сделать больше тридцати ходов, не размышляя дольше минуты. Потом, перед завершением партии, он снова позволял себе глубокий десяти-, пятнадцатиминутный анализ, после чего заканчивал игру в том же молниеносном темпе, независимо от того, выигрывал ли он, достойно проигрывал или соглашался на ничью.
Сам Малер не мог вразумительно объяснить свой метод и говорил, что это просто вопрос ритма.
– Иногда важнее время, в которое сделан ход, чем он сам, – утверждал он. – Понимаешь, что я имею в виду?
Но Ван Вейтерен не понимал.
– Со стихами то же самое, – признавался старый поэт. – Я сижу и долго смотрю в пустоту, примерно полчаса или даже больше, а потом беру ручку и сразу, чертовски быстро, все записываю. Этот процесс нельзя прерывать.
– А что в это время происходит у тебя в голове? – спрашивал Ван Вейтерен. – Во время этой концентрации?
Оказалось, что Малер об этом понятия не имеет.
– Я боюсь об этом думать, – объяснил он. – Некоторые состояния не терпят анализа. Вот такие они.
Ван Вейтерен отпил из стакана, раздумывая о его методе и ожидая хода.
«Действие без раздумий», – подумал он.
Та ли это в действительности?
Могут здесь вообще быть какие-то точки соприкосновения?
– Ну? – спросил Малер, когда они меньше чем за сорок пять минут сыграли партию вничью. – Что у тебя не так?
– Один убийца, – ответил Ван Вейтерен.
– Я думал, ты этот месяц на больничном.
– Да, я на больничном, но мне не так легко остановиться. И смотреть сквозь пальцы.
– А что с этим убийцей?
– Мне его не уличить.
– Ты знаешь, кто это?
Ван Вейтерен кивнул.
– И никаких доказательств?
– Никаких.
Малер откинулся на спинку и закурил:
– Думаю, это не первый такой случай.
– Обычно мне удавалось загнать их в угол.
– Загнать в угол! Не хотел бы я оказаться на их месте. А почему не получается на этот раз?
Ван Вейтерен вздохнул:
– Ты слышал о Леопольде Верхавене?
Малер стал серьезным:
– Верхавен… как же, слышал. Изощренный женоубийца… Разве его самого не убили… или что-то такое? Я о нем недавно читал в газете…
– Он был невиновен.
– Верхавен невиновен?
– Да.
– Но он же отсидел в тюрьме… черт, не знаю сколько.
– Двадцать четыре года, – подсказал Ван Вейтерен.
– Это он столько отсидел, и ты говоришь, что он невиновен?
Ван Вейтерен кивнул:
– Да, невиновен. Его убили, как ты и сказал. И как ты понимаешь, у убийцы были на то особые причины…
Малер помолчал.
– Ну и ну. – Он затянулся сигаретой, уронив пепел на бороду. – Думаю, что понимаю. Замешаны большие люди?
– Да нет, не так все мрачно, но, во всяком случае, чтобы довести дело до суда, нужны доказательства. Причем достаточные.
– Разве невозможно найти улики? Я думал, что обычно всё так и происходит: вы находите убийцу, а потом проделываете колоссальную работу, чтобы его уличить… то есть уже потом? Мне казалось, что такая процедура довольно обычна.
– Ну да, в принципе так часто бывает. Но в этом случае это практически бесполезно. Первые два дела давно закрыты, и их невозможно возобновить. А если взять третье, то нужны неоспоримые доказательства… или, черт возьми, надо, чтобы он признался и не отказался от показаний в суде. А нам очень далеко и до одного, и до другого.
– Ты имеешь в виду убийство Верхавена? Значит, это всё один человек?
– Один. А у нас нет вообще никаких данных из лаборатории. Мы не знаем ни когда он умер, ни как, ни где… – Ван Вейтерен пожал плечами. – Вот такая вот история вкратце.
– Но ты, тем не менее, знаешь, кто убийца? – Малер, сомневаясь, поднял свои кустистые брови.
– На сто процентов, – ответил Ван Вейтерен.
Малер развернул доску и снова начал расставлять фигуры:
– А почему ты считаешь, что он не признается? У вас ведь есть свои методы давления?
Ван Вейтерен закурил.
– Я преследую его уже два дня, – объяснил он. – Не тайно, конечно, а явно. Чтобы он заметил. Обычно это кого угодно выбивает из колеи, но не его. Кажется, его это даже забавляет. Периодически он мне кивает в знак приветствия. Ехидно улыбается. Похоже, он чертовски хорошо понимает, что у нас ничего против него нет. Я его еще не допрашивал, правда, но я очень удивлюсь, если он вдруг снимет маску. А если даже на какой-то момент и снимет, то обязательно снова наденет ее на суде, и тогда мы все останемся в дураках.
