– Ни пуха! – Дедюкин смотрел вслед инспектору, и на лице его явно отражалось недовольство собой. – Илья! – крикнул он. – Погоди! – Дедюкин подошел к Фартусову, помолчал. – Ты вот что... Ты это... Заглянул бы к нашему слесарю.
– А что он? – невинно спросил Фартусов, не отрывая взгляда от домов, от дорожек, от усыхающих на солнце деревьев.
– Не нравится он мне.
– Да знаю я, – ответил Фартусов.
– А, ну тогда все проще! – обрадовался Дедюкин хорошему окончанию разговора. – Главное, чтоб человек к себе внимание ощущал, не думал, что никто не видит его, не слышит.
– Будь здоров, Дедюкин. Спасибо за доверие.
– И тебе, Илюша, за доверие спасибо.
* * *
И снова брел участковый инспектор Фартусов по раскаленному пустырю, утыканному башенными домами. Он еще раз обошел киоск, заглянул внутрь и, не увидев ничего нового, сел в тени. Перекушенные провода сигнализации, вывернутые кольца запора, позднее время... Вроде и подготовка была, подход к делу серьезный. А что на кону? Ящик портвейна?
В этот момент к Фартусову подсела старушка. Остро, искоса глянула на участкового, как бы предлагая заинтересоваться ею, еще придвинулась, локотком коснулась. И все словно невзначай, будто и не было у нее никаких желаний, кроме как в холодке дух перевести, с силами собраться, чтобы авоську с мерзлой рыбой до квартиры дотащить.
– Как нехорошо, как нехорошо! – проговорила старушка, показывая на киоск.
– Да, это плохо, – согласился Фартусов. – Так нельзя.
– Кабы знать, кабы знать, – вздохнула старушка.
– Что знать?
– Да это я так, про себя... Вчера выхожу на балкон, а они с ящиком-то и бегут! Изогнулись, бедные, торопятся. А я-то, дура старая, думаю: как же это людям живется тяжело, если приходится по ночам ящики перетаскивать... Мне бы в крик, мне бы в милицию! Нет, не сообразила.
– Так... – протянул Фартусов, боясь спугнуть старушку пристальным вниманием. – И в котором часу это было?
– Да уж за двенадцать, никак не раньше. Потому как меня в двенадцать часы разбудили. Бой часов, понимаете? Пружина в них старая. Когда ударят, а когда и пропустят, силенок у них не хватает, чтоб каждый час бить.
– Сколько же этих тружеников было? – спросил Фартусов.
– Ящик-то двое волокли, третьему никак не подступиться.
– Был и третий?
– А на стреме! – удивилась старушка бестолковости инспектора. – На этой вот скамеечке сидел. Все ему видать, все слыхать, а сам вроде ни при чем.
– Может, это был посторонний человек и никакого отношения к грабителям не имел?
– Имел. – Старушка махнула успокаивающе рукой. – Когда двое ящик волокли, он им рукой знак подал: мол, не робейте. Это я уж потом поняла. А тогда подумала, что здоровается, спокойной ночи желает.
Фартусов слушал словоохотливую старушку, смотрел, как проезжает поливальная машина, как струя воды, едва попав на размякший под солнцем асфальт, тут же испаряется, оставляя ненадолго теплые лужицы, смотрел, как прохожие ступают в них и идут дальше, оставляя отпечатки влажных подошв. А через несколько минут асфальт опять сух. Если бы здесь стояли лужи из красного портвейна, следы держались бы куда дольше.
И едва Фартусов подумал об этом, как сразу вспомнил – вечером шел он за несовершеннолетним Ванькой Жаворонковым и любовался его следами в завитушках. И очень они показались ему похожими на те узоры, которые до сих пор красовались на полу опечатанного киоска.
* * *
Если и проявлял Фартусов в эти минуты нетерпение, то вовсе не потому, что хотелось ему побыстрее уличить Ваньку в злонамеренной деятельности. Несмотря на прискорбность своего открытия, Фартусов радовался вполне законному поводу снова повидать красивую девушку Валентину. Простим его. Это по молодости. Это пройдет.
Но чем ближе подходил он к знакомому дому, тем шаги его становились медленнее, тем больше в походке появлялось неуверенности. То, что всего несколько минут назад представлялось очевидным, казалось сомнительным, зыбким. В самом деле, как поступить? Оттащить Ваньку в отделение милиции на допрос к следователю? Отправить в колонию? Не разрушит ли он этим свое собственное будущее?
Размышления Фартусова были прерваны появлением самого Ваньки. Он вышел из подъезда, увидел участкового и хотел тут же нырнуть в спасительную темноту дома, но не успел.
– Иван! – сказал Фартусов так громко, что не услышать его было невозможно. – Друзей не узнаешь? Это плохо. Так нельзя. Подошел бы, о здоровье спросил, а? Неужели тебе безразлично, как я себя чувствую? Присаживайся, Иван, посидим вместе.
– Как... посидим... Вместе? – дрогнувшим голосом спросил Ванька.
– На скамеечке. А ты думал где?
– Ничего я не думал.
А Фартусов даже зажмурился от дурного предчувствия – на Ваньке были не вчерашние кроссовки, а обычные сандалии, замусоленные и даже какие-то скорчившиеся.
– Слыхал, какая беда у нас на участке?
– Нет, а что? – насторожился Ванька.
– Кража в киоске. Особо опасные преступники глубокой ночью проникли в торговую точку. Приезжала следственная группа, с собакой... Панда ее зовут. Правда, след не взяла. Видно, опытные злодеи были, приняли меры. Найдут, – протянул Фартусов.
– Подумаешь, киоск, – обронил чуть слышно Ванька.
– Э, не скажи! Взломано государственное предприятие. Похищены ценности. Сегодня они забрались в киоск, завтра по квартирам пойдут. Вон приятеля твоего, Георгия, на чужих балконах видел.
– У нас воланчик залетел на балкон! – Ванька попытался принизить значение Жоркиного проступка.
– Так нельзя, – сказал Фартусов. – Это нехорошо. А если завтра воланчик залетит кому-нибудь в форточку? В квартиру полезете? А? Молчишь? Ладно. Ты, я вижу, торопишься. Беги. А я загляну к твоей сестричке. Не возражаешь?
– Как хотите. – Ванька пожал плечами и начал тихонько отходить от скамейки. С каждым шагом ему словно бы становилось легче, свободнее. Наконец, отдалившись на десять шагов, он сорвался и побежал.
А Фартусов, поправив фуражку и усы, решительно направился в подъезд.
* * *
– Что-то вы зачастили к нам, товарищ участковый инспектор! – приветствовала его Валентина.
– Дела. – Фартусов развел руками. – Все дела.
– А Ваньки нет дома. Ведь у вас с ним какие-то секреты?
– Я не прочь и с вами посекретничать.
– Да? – протянула Валентина с улыбкой. – Это что-то новое.
– Ничего нового. Старо как мир.
– Это вы о чем?
– О секретах, которые случаются между людьми. – Фартусов не решился сказать – между мужчиной и женщиной. Но Валентина поняла, что он имел в виду.
Фартусов прошел в уже знакомую комнату, взглянул на балкон, как бы в возвышенном желании насладиться видом вечернего города.
– Красиво, правда? – спросила Валентина с придыханием, как спрашивали в прошлом или в позапрошлом веке, глядя с террасы на погруженный в сумраки парк, на излучину реки, хранящую еще закатные блики, на липовую аллею, таинственную и благоухающую. Но Валентина и Фартусов видели перед собой лишь серую стену соседнего дома и множество балконов, увешанных стираным бельем, заваленных лыжами, досками, корытами. Однако Фартусов видел еще и балкон этой самой квартиры, видел протянутую веревочку, на которой висели связанные шнурками... да, кроссовки. Их, видимо, помыли совсем недавно и повесили сушиться. Чуть склонив голову, как бы потрясенный открывающимся ландшафтом, близостью красивой девушки, Фартусов рассмотрел на подошве знакомый узор – расходящиеся спирали, так напоминавшие ему завитки на детской стриженой головке.
Инспектор прерывисто вздохнул, не зная, с чего начать щекотливый разговор. Но Валентина поняла его вздох по-своему и, передразнивая, тоже вздохнула:
– Будет время – заходите. – Она с таким сочувствием посмотрела на Фартусова, что тот готов был пожалеть самого себя.
– Боюсь, мне придется заходить, даже когда у меня совсем не будет времени. По долгу службы буду заглядывать. Хочется мне того или нет... У меня маленький вопрос, если позволите.
– Можете задать даже большой.
– Этой ночью Иван поздно пришел?
– Около часа ночи. И получил хорошую взбучку. А в чем дело?
– Дело в тапочках. Вот в этих. – Фартусов открыл дверь на балкон, снял с веревки еще влажные кроссовки, внес в комнату и положил на стол.
– Может быть, вы объясните, что все это значит?
– Вот эти завитушки импортной конфигурации, – он показал Валентине подошву кроссовок, – очень четко отпечатались на полу киоска, который ночью был ограблен.
– Боже! – Валентина прикрыла ладонью рот и невольно села на диванчик. Глаза ее, наполненные ужасом, были прекрасны.
Вряд ли стоит описывать дальнейшую сцену в квартире Жаворонковых. Конечно, Валентина горько плакала, ругала Ваньку, себя, высказала несколько критических замечаний в адрес родителей, оставивших на нее хулигана и грабителя, но в конце концов позволила себя утешить.
