– Я люблю тебя, – неожиданно для себя самого произнес Березин.
Он резко поднялся, не дожидаясь ответа Ирины, и ушел к себе. Он еще долго не мог уснуть и все прислушивался, ожидая услышать шаги Ирины, возвращающейся в свою комнату. Но так и не дождался.
* * *
Тело девятиклассницы Тани Григорьевой к моменту обнаружения пролежало в подвале дома на Котельнической набережной месяца полтора-два. Родителей нельзя было приводить опознавать останки, смотреть на это без содрогания не мог никто. Хорошо, что рядом нашлась сумка, в которой лежали надписанные тетради Тани и ее записная книжка. Девочка находилась в розыске по заявлению родителей с конца октября.
Юра Коротков тяжело переносил вид разлагающихся трупов, а если это были трупы детей и подростков, он впадал в транс и начинал плохо соображать. Но сегодня выхода у него не было, нужно делом заниматься, а не слезы лить, потому что к месту обнаружения трупа он выехал в составе дежурной группы в три часа ночи и перекладывать свою работу было не на кого.
Благоухающий потом и мочой бомж, забредший в этот подвал погреться и поспать и обнаруживший страшную находку, сидел на скамейке возле дома, трясясь крупной дрожью и стуча зубами.
– Командир, выпить бы. – Это были первые его слова, обращенные к Короткову. – Уж больно жутко.
– Потерпи, отец, – махнул рукой Коротков. – Самому жутко. Где же я тебе найду выпить в три часа ночи?
– Найти-то я сам найду, – ответил бомж, клацая зубами не то от холода, не то от ужаса. – Денег нет.
– Погоди, я тебе пару вопросов задам, потом получишь на бутылку. Идет?
– Давай, командир, спрашивай быстрее, видишь, колотит меня всего.
– Ты в этот подвал часто ходишь?
– Не, в этом сезоне в первый раз забрел. Он нехороший считается, мы в него не суемся, если нужда не подожмет.
– Чего ж в нем нехорошего?
– А чего хорошего-то? – резонно возразил бомж. – Мертвяки вон валяются, может, еще чего…
– А до сегодняшнего дня где ты ночевал, сердешный?
– На Каланчевке, там подвалов теплых – тьма. Живи – не хочу. Мы там больше всего любим чалиться.
– А сегодня что ж? Закрыли твою Каланчевку, что ли?
– Так крыс морют, ты че, не знаешь? Крыс там развелось видимо-невидимо, мы-то с дурна ума решили, что нам ихняя морилка нипочем, она ж на крыс рассчитана, а не на людей, переночевали там вчера, а с утра кто блюет, кого несет, а кто вообще не соображает. Траванулись мы морилкой этой. Вот мы и решили на несколько дней рассыпаться, переждать, пока отрава выветрится. И пошли искать себе место кто куда.
– А ты почему сюда пришел? Место знакомое?
– Да ну! – Бомж сделал непонятное движение головой, будто отгонял муху от своего лица. – Они быстрей меня все места позанимали. Думаешь, так просто найти, где поспать? Хрена! Москву всю поделили и переделили, за прописку теперь никого не тягают, бояться перестали, установили свои правила. Слышь, командир, демократическая власть статью прописочную отменила, так наши горлопаны свою, бомжовую прописку установили. В чужой подвал не сунься, на чужой чердак не ступи, на чужой лестнице не моги. Плати за прописку, получай разрешение урядника, тогда – пожалуйста. За бесплатно можно только там, где не топят, или в таких местах, как здесь, в нехороших то есть. На улице-то сегодня больше двадцати градусов, я попробовал в холодном подвале устроиться, нет, чувствую, не пройдет этот номер у меня. Ну и поперся сюда. Знал, что дурное место, но ведь тепло…
– Слушай, отец, а почему все-таки место это нехорошее? Труп мы только сегодня нашли, а раньше? Тоже что-то бывало?
– А то! – Бомж с гордостью посмотрел на Короткова, мол, такой большой дядя, а таких элементарных вещей не знаешь. – Этот дом как построили в тридцатых годах, так за ним слава и потянулась. Если какое животное, собака там или кошка, в этот подвал забежит – все! Живой ее уже никто не увидит. Воет там кто-то по ночам, не то призрак какой, не то покойник оживший. Жуткое место.
Короткову стало скучно, он понял, что бомж «гонит» обыкновенную фольклорную байку, которые во множестве создаются и передаются из уст в уста в среде бездомных бродяг. Он протянул ему десятитысячную бумажку, и бомж резво потрусил в сторону круглосуточно работающих палаток со спиртным. Юра терпеливо ждал, когда эксперт-криминалист и судебный медик закончат работу и останки увезут. Только после этого сам Коротков начнет осматривать этот подвал в надежде найти какую-нибудь улику. Ведь труп не был спрятан особо тщательно и, если его нашли только сейчас, стало быть, сюда за два месяца никто почти и не заходил. А коль не заходил, то, может быть, еще валяется где-нибудь на полу какая-нибудь мелочь, оброненная убийцей. Но искать эту мелочь Юра сможет только тогда, когда там не будет разлагающегося трупа пятнадцатилетней девочки.
* * *
Сдав в десять часов дежурство, Коротков поднялся на свой этаж и первым делом сунулся к Каменской.
– Аська, спасай! – взмолился он, вваливаясь в ее комнату и усаживаясь на свободный стол у окна. – Чашку кофе, иначе я умру прямо здесь, у тебя на глазах, и пусть тебе будет стыдно.
– Мне не будет стыдно, – ответила она, не поднимая глаз от бумаг, плотным слоем устилавших стол. – У меня чувство стыда атрофировалось еще в те далекие времена, когда ты заиграл у меня коробку с сахаром.
– Ну, Ася, – заныл Коротков. – Ну, не вредничай.
– Отвяжись, Юрка. Что ты как маленький? Не знаешь, как воду вскипятить? Налей из графина в кружку, включи кипятильник, насыпь туда кофе и не дергай меня, ради бога. Мне Колобок уже с утра пораньше башку пытался отвернуть за все мои долги.
– Подумаешь, одним больше – одним меньше, – философски заметил Юра, глядя куда-то в пространство.
– Ты что, собственно, имеешь в виду? – подозрительно спросила Настя. – Ты опять мне какую-нибудь гадость принес?
– Ага. Ась, ты только не нервничай, ладно? Мы сегодня ночью труп обнаружили, девушка пятнадцати лет, школьница. На нее уже полтора месяца розыскное дело ведется в Западном округе, я созвонился с парнем, который этим занимался, попросил его подъехать сюда.
– Чтоб ты пропал, Коротков, – в сердцах сказала она. – У меня совсем другие планы, между прочим. Или ты сам собирался беседовать с этим парнем?
– Нет, – честно признался он. – Я на тебя рассчитывал. А какие у тебя планы?
– Ехать к доктору, который принимал роды у Галины Ивановны Параскевич.
– Да? А что доктор?
– Видишь ли, Галине Ивановне делали кесарево сечение, а это обычно бывает связано с разными заболеваниями у роженицы. Заболевания эти вполне могут сказаться на психическом развитии младенца.
– И ты что же, рассчитываешь, что врач, принимавший роды двадцать восемь лет назад, что-нибудь вспомнит? Ася, я тебя не узнаю.
– Ни на что я не рассчитываю, Юрка, я просто добросовестно выполняю весь комплекс необходимых действий, чтобы потом никто не смог меня упрекнуть в том, что я чего-то не сделала.
Она подняла на него глаза, и Коротков вдруг заметил глубокие синие тени под глазами и болезненно опущенные уголки губ. Странно, ему казалось, что еще несколько дней назад, когда они вместе ездили за медицинскими картами Параскевича, Настя выглядела совсем по-другому.
– Для меня самоубийства Людмилы Исиченко на моих глазах более чем достаточно, чтобы начать дуть на воду. Может быть, это скоро пройдет. А пока что я все время думаю о том, что должна была проверить, какое лекарство она собирается пить. Я должна была подумать о том, что она может меня обманывать, я должна была предвидеть, что у сумасшедшей женщины, только что признавшейся в убийстве, может возникнуть порыв к суициду. Я кругом должна. А я ничего этого не сделала и позволила ей умереть вот на этом самом месте. Поэтому я собираюсь навестить доктора Пригарина и задать ему несколько вопросов. А ты вместо этого заставляешь меня ждать какого-то опера из Западного округа, которого ты же сам и вызвал.
– Ладно, Ася, не дуйся, смотри, уже вода закипела, давай кофейку дернем, а?
– Не подлизывайся, – скупо улыбнулась она. – Я все равно уеду отсюда ровно в двенадцать. Если твой парнишка до двенадцати не подъедет, ничем помочь не смогу.
– А почему в двенадцать?
– Потому что я так договорилась.
– С кем?
– Не твое дело. Наливай кипяток в стакан.
– Аська, не темни. С кем ты договорилась?
– Со Стасовым.
– Во, здрасьте! А он-то тут при чем?
– Я же сказала, не твое дело. Юрка, ну, правда, отстань, а? И без того тошно.
– Не отстану.
Он разлил кипяток в чашку и стакан, предварительно бросив в них по две ложки швейцарского кофе и по три куска сахара, помешал ложечкой, чтобы сахар разошелся. Чашку поставил перед Настей, стакан взял себе.
– Ася, я не могу от тебя отстать, потому что я тебя люблю всеми, можно сказать, фибрами моей очерствевшей милиционерской души. И если ты куксишься, то я должен что-нибудь для тебя сделать. Я не могу уйти отсюда, оставив тебя в таком нетипичном для Анастасии Каменской расположении духа. Ну что мне для тебя сделать? Хочешь, я пойду и куплю тебе этот чертов сахар? Ну перестань ты хмуриться, улыбнись, пожалуйста.
