– Переживаешь насчет бунта? – спросил Блэкберн. – И тут я тебя не виню.
Как подумаю, что они могут устроить здесь то же, что и на Востоке, прямо кусок в рот не лезет.
– Так, как там, здесь не получится, – сказал Серж. – Мы не допустим всей той муры, что терпели они столько времени на своем отсталом Востоке.
– Угу, у нас ведь лучшая полиция во всей стране, – сказал Блэкберн. – Наша пресса о том только и трещит. Но дозвольте полюбопытствовать, как пара сотен синих мундиров намеревается обуздать черный океан? Что, вычерпает его фуражками?
– Ничего такого не будет; уверен, что не будет ничего такого.
Ночью в Холленбеке приказали задержаться всем сотрудникам. Но к трем пополуночи разрешили сдать смену, и, когда Серж сказал Блэкберну, что волнения подавлены, тут и сомневаться нечего, и что завтра все успокоится и войдет в норму, напарник лишь пожал плечами.
В среду «все» не успокоилось и в норму тоже не вошло, а в 7:05 вечера двухтысячная толпа вновь собралась на углу Сто шестнадцатой и Авалона. На место беспорядков были брошены подразделения из Центрального, Университетского, Ньютонского и Холленбекского дивизионов. В 10:00 Серж и Блэкберн, плюнув на патрулирование, сидели в машине на участковой автостоянке и, отказываясь верить, внимали полицейскому эфиру. Тем же заняты были и четверо их товарищей в форме, готовящихся выехать в Уоттс.
На развилке Шоссе-Империал и Пармели уже прогремели выстрелы, метившие в полицейский автомобиль, а часом позже Серж услыхал, как какому-то сержанту было отказано в просьбе применить слезоточивый газ.
– По-моему, они думают, сержанту невдомек, что там за трахопорка и что с нею делать, – сказал Блэкберн. – По-моему, они думают, что ему следует их урезонить, а не изводить газом.
Далеко за полночь до них дошли известия о том, что посылать в Уоттс их не станут. Сержу с напарником разрешили сдать дежурство. В десять тридцать Серж позвонил в ресторан, и Мариана согласилась встретиться с ним у дома Розалесов в любое время, только бы он к ней вырвался. Она частенько засиживалась за учебниками до утра, так что обычно Серж проезжал мимо ее окон тогда, когда все семейство Розалесов еще благополучно предавалось снам. Он останавливал машину на противоположной стороне улицы под тенью вяза и дожидался Марианы – и новой радости, которая бывала всякий раз полнее и неистовее предыдущей. Казалось, он был не в состоянии запечатлеть мгновенья счастья в своем сознании. Мгновенья счастья с Марианой. И не умел запомнить миг полного катарсиса их соития. Все, что он помнил, – это ощущение, словно плавает во тьме в теплом пруду, ощущение свежести и кипящей жизни, и ни разу не Подумал о том, что ему чего-то не хватает, чего-то недостает. Быть может, она чувствует иначе?
Было уже четверть третьего, но, заметив свет в ее окне, он все же притормозил. Если не спит – услышит. Спустя минуту она вышла на цыпочках из парадного, одетая в голубой халат и тонкую розовую ночнушку, которую он мгновенно признал, хоть никогда не видел при свете. Зато отлично помнил на ощупь. Не успел он прикрыть рукой лампочку над головой и распахнуть дверцу, как губы его пересохли.
– Я уж думала, ты не придешь, – сказала она, на секунду ускользнув от его жадных губ.
– Я не мог не прийти. Ты же знаешь, долгая разлука меня убивает.
– Меня тоже, Серхио, но погоди. Погоди! – сказала она, вырываясь из объятий.
– В чем дело, голубка?
– Нам надо поговорить, Серхио. Сегодня ровно год, как мы ездили в горы и я впервые увидела озеро. Помнишь?
Ну вот, подумал он, чуть ли не торжествуя. Я ведь знал, что так случится. Хоть он и страшился слез, однако был рад, что наконец с этим будет покончено. Покончено с ожиданием.
– Я помню горы и помню озеро.
– Я ни о чем не жалею, Серхио. Ты должен знать об этом.
– Но?.. – спросил он, закуривая и готовя себя к тягостной сцене.
Выходит, Мариана первая, подумал он. А следующей станет Паула.
– Но будет гораздо лучше, если это прекратится сейчас, пока мы еще чувствуем друг к другу то, что чувствуем.
– Ты случаем не беременна, а? – внезапно спросил он, пораженный мыслью, что вот она, та новость, которую Мариана для него приберегла.
– Бедняжка Серхио, – печально улыбнулась она. – Нет, querido <дорогой (исп.)>, не то. Я умею предохраняться, выучилась всем этим способам, хоть мне и бывает стыдно всякий раз. Бедненький Серхио. А что, если б я и вправду забеременела? Не думаешь ли ты, что я уехала бы отсюда с твоим ребенком под сердцем? Может, прямо в Гвадалахару? И жила бы там своей несчастной жизнью, воспитывая твое дитя да тоскуя по твоим ласкам? Я уже как-то говорила тебе, Серхио, слишком много ты читаешь романов. У меня тоже есть своя жизнь, и ее нужно устраивать. Она для меня важна не меньше, чем твоя – для тебя.
– Какого дьявола все это значит? Куда ты клонишь? – В темноте он не мог разглядеть ее глаз, и это ему так же не нравилось, как и все остальное.
Прежде она никогда так не говорила. Он начинал выходить из себя. Ему захотелось включить освещение, дабы удостовериться, что ее не подменили, что то действительно она.
– Глупо притворяться, что мне легко с тобой расстаться, Серхио. Глупо притворяться, что я люблю тебя недостаточно, чтобы оставить все как есть.
Но вечно продолжаться так не может. Рано или поздно, но ты женишься на той, на другой... И, пожалуйста, не надо меня убеждать, что никакой другой не существует.
– Я не... Но...
– Прошу тебя, Серхио, дай мне закончить. Если для полного счастья тебе не хватает жениться на ней, так женись. Сделай это. Сделай хоть что-нибудь, Серхио. Реши для себя, что ты должен делать, и делай. И вот тебе мое слово: если решишь, что тебя устраивает моя судьба и ты не прочь ее со мной разделить, тогда этот дом ждет тебя. Тогда приходи, приходи сюда в воскресенье, после обеда, как сделал это в первый раз, когда мы ездили к озеру в горах. Передай сеньору Розалесу все, что пожелаешь сказать мне, не забывай, он здесь мне заместо отца. Ну а если он одобрит твои намерения, иди ко мне и скажи это. И тогда о нашей помолвке будет объявлено в церкви, и мы не коснемся друг друга, не коснемся так, как раньше, до самой брачной ночи. И в день нашей свадьбы я надену белое платье, Серхио. Но я не буду ждать тебя целую вечность.
Серж нащупал выключатель, но она схватила его за руку, а когда он в отчаянии потянулся к ней, она вырвалась опять.
– Почему ты говоришь со мной в таком странном тоне? Господи, Мариана, да что я натворил?
– Ничего, Серхио. Ты абсолютно ничего не натворил. Но с тех пор, как нас связала любовь, я не исповедовалась и не причащалась.
– Вот оно что. – Он закивал головой. – Проклятая религия всех вас сводит с ума. Разве ты чувствовала себя грешницей, когда мы занимались любовью? Да? И в этом все дело?
– Не только, Серхио, хотя частично – да. В прошлую субботу я была на исповеди. Теперь я снова дитя Божье. Но дело не только в этом. Я хочу тебя, Серхио, но лишь в том случае, если ты будешь настоящим, совершенным человеком. Мне нужен Серхио Дуран – совершенный человек. Понимаешь?
– Мариана! – сказал он мрачно, окончательно расстроившись. Когда он снова к ней потянулся, она открыла дверцу и, босоногая, порхнула через тенистую улицу. – Мариана! – повторил он.
– Ты не должен возвращаться, Серхио, – шепнула она на миг дрогнувшим голосом, – пока не станешь таким, как я сказала.
Он вгляделся, прищурившись, в темноту и секунду наблюдал за ней, прямой и спокойной. Длинный голубой халат трепетно хлестал ее на ветру по икрам.
Подбородок был, как всегда, высоко вздернут, и Серж ощутил, как боль в его груди сделалась острее, и подумал – длилось это одно только кошмарное мгновение, – что его будто раскололи надвое и что единственная его половинка сидит, беспомощная и безмолвная, перед призрачным этим видением, которое прежде казалось ему столь бесхитростным и понятным.
– Ну а если придешь, я облачусь в белое. Слышишь? Я облачусь во все белое, Серхио!
В пятницу, тринадцатого августа, ровно в полдень, Серж был разбужен звонком сержанта Лэтэма. Пока он сидел на кровати, силясь задействовать свои сонные мозги, тот безостановочно орал в телефонную трубку.
– Уже не спишь, Серж? – спросил Лэтэм.
– Да, угу, то есть нет, – ответил он наконец, – теперь не сплю. Какого хрена ты там говорил?
– Я сказал, что ты обязан явиться сюда, и явиться немедленно. Всех полицейских-нянек засылают на Семьдесят седьмую. Форма у тебя имеется?
– Да, дьявол, кажется, имеется. Надо поискать.
– Ты уверен, что уже не спишь?
– Да. Нет, не сплю.
– Вот и ладно, выкапывай свой синий мундир из кучи с нафталином и поживей напяливай на брюхо. Захвати дубинку, фонарик и шлем. Можешь не повязывать галстук и не хлопочи насчет своей мягкой фуражки. Ты отправляешься на бой, приятель.
– Что еще там происходит? – спросил Серж, сердце его, сбившись с ритма, казалось, стремится обогнать само себя.
