— Как это?! — спросил огорошенный Турецкий.
Оказалось, барышня выкрашивается в цвета любимого мужчины. Нет, у Мэдисона не сине-зеленые волосы, но у него есть такой вот примечательный пиджак. Как это случилось? Очень просто. Мэдисон сперва называл ее музой, а потом перестал обращать внимание. Весь роман продлился не больше трех недель. Зато вот у него, у Фицпатрика, большое человеческое чувство. У оранжевой женщины, кстати, тоже. И значит, впереди у них — долгая счастливая жизнь.
— Хм, — сказал опытный семьянин Турецкий. — А как он перенес измену любимой женщины?
— Вообще-то он менял их как перчатки, — сказал Фицпатрик. — Так что я не уверен, что он через неделю вспомнит о ней.
— Когда это случилось? Когда он обо всем узнал?
— В день до своего похищения.
Мог бы и соврать, подумал Турецкий, сказать, что это было гораздо раньше. А так выставляет себя в невыгодном свете. Или наоборот, это такое изощренное алиби? Вот он я, дескать, весь на ладони вместе со своими грехами…
— Вы давно работаете вместе с Мэдисоном?
— Это была наша первая картина. — Фицпатрик вздохнул. — Жаль, что все так вышло. Мэдисон — гений, я всегда мечтал снимать для него.
— Как давно вы знакомы?
— Несколько лет, пожалуй. На каком-то фестивале выпивали вместе. Не то в Монреале, не то где-то в Гонолулу…
— В Гонолулу есть фестивали?
— Для знающего человека фестивали есть везде, — веско сказал Фицпатрик.
— Очень интересно. А мог Мэдисон плюнуть на все и поехать куда-нибудь вот так тусоваться, «фестивалить»?
— Да вообще-то запросто, но…
— Но вы думаете, что его похитили?
— Но я же видел это своими глазами!
— Расскажите, пожалуйста.
Фицпатрик рассказал. Ничего нового для себя Турецкий не услышал. Приметы курьера из Министерства культуры были столь расплывчатыми, что не опровергали предыдущих сведений и не добавляли ничего интересного. Фицпатрик заметил, что хотя у него профессиональная память, но он больше был занят съемочной площадкой — там никак не могли правильно установить свет.
С Плотниковым тоже повезло необычайно. Как заранее пояснил Коломиец, несмотря на то что Плотников — настоящий патриот и все такое прочее, а в числе этого самого прочего даже преподаватель ВГИКа, в России, точнее, в Москве он проводит в году едва ли один месяц, поэтому шансы застать его равняются… дайте-ка подумать… совершенно верно, один к двенадцати! Как это вы так быстро сосчитали?
Однако режиссер как раз был в Москве. Более того, несколько дней подряд появлялся в Институте кинематографии, где вел мастерскую, что, по различным свидетельствам, было ситуацией уникальной. Турецкий решил ею воспользоваться.
Артем Александрович Плотников обращал на себя внимание не только своей элегантностью, но, прежде всего, необычайно привлекательной внешностью: удлиненное женственное лицо, шелковистые светлые усы над чувственными губами, мягкие, волнистые каштановые волосы с кудрявой прядью, падавшей на белый лоб, бархатные глаза — все в нем было красиво какой-то мягкой, вкрадчивой красотой. Держался он предупредительно и любезно, но без всякой нарочитости и жеманства. Он предложил Турецкому обосноваться на кафедре художественного фильма.
В ответ на прямой вопрос, знает ли он, кто и с какой целью похитил Мэдисона, он покачал головой:
— Понимаете, Александр Борисович, какая штука… Большинство людей не отличаются богатым воображением. То, что происходит где-то далеко, не задевает их чувств, едва их трогает. Но стоит даже ничтожному происшествию произойти у них на глазах, ощутимо близко, как разгораются страсти. В таких случаях люди как бы возмещают обычное свое равнодушие необузданной и излишней горячностью.
— Иными словами, вы считаете, что никто его не похищал?
— Это вам решать. В принципе при желании мотив можно найти. Например, у него, как я слышал, были неважные отношения с продюсером, с Иваном Казаковым.
Вот, значит, как, подумал Турецкий. Эти киношники, похоже, просто обожают друг друга.
— Однако вы все же не думаете, что его похитили?
— Я склонен полагать обратное. Вы уже, наверно, наслышаны про эксцентричность Стивена?
Турецкий кивнул.
— Разумеется, — продолжал Плотников, — никаких фактов у меня нет. Считайте это интуицией. Съемки фильма напоминают поездку в дилижансе на Диком Западе. Сначала надеешься на легкое путешествие, но потом только и думаешь, как бы дотянуть до конца. Я думаю, ему просто надоел собственный фильм, и он решил…
— Соскочить?
— Необязательно. Может быть, просто отдохнуть. Потом вернуться и посмотреть на все свежим взглядом.
— Почему же не предупредить кого-нибудь?
— А зачем ему думать о ком-нибудь, кроме себя? — пожал плечами Плотников.
— Может, у него какой-нибудь роман?
— Насколько я видел, он приехал сюда с женщиной.
Про то, что Фицпатрик отбил девчонку у Мэдисона, он, похоже, не знает, сделал вывод Турецкий.
— В таком случае подскажите, где же отдыхают режиссеры?
— Это у каждого личное, — улыбнулся Плотников. — Я вам и про себя-то этого бы не сказал, а про Мэдисона просто не знаю. Может, в Непале где-нибудь…
— Или в Гонолулу. Только он не вылетал из Москвы.
— Тогда, может, в Урюпинске… Ну что вы так смотрите? Хорошо, я сознаюсь, у меня есть дом во Владимирской области, в деревне Скоморохово. Там я и отдыхаю.
— Я с вами со всеми с ума сойду, — вздохнул Турецкий и подумал: а что, если Плотников прав? Вдруг Мэдисон все-таки поперся разыскивать свои русские корни в какой-нибудь Урюпинск?
— Ага, понятно, — удовлетворенно кивнул режиссер. — Вы уже общались с нашим братом киношником. Что же, понимаю ваши затруднения. Но, увы, в самом деле не знаю, чем помочь. Я бы на вашем месте просто набрался терпения. Стивен появится, помяните мое слово.
— Когда? Плотников снова с улыбкой пожал плечами.
— Скажите, Мэдисон хороший режиссер?
— Интересный, — сказал Плотников после паузы, в течение которой обозревал портреты классиков отечественного киноискусства, в изобилии развешенные по стенам кабинета.
— Что вы вкладываете в это слово?
— Когда я начинал свою кинокарьеру, считалось, что стать режиссером настолько сложно, что лучше вообще за это не браться. У меня уже тогда было подозрение, что так специально говорят те, кто обладает властью в кинематографе, исключительно с целью эту власть удержать. Но развитие новых технологий — Интернета, телевидения — само разрешило этот спор. Режиссером может теперь быть обезьяна средних способностей.
Возникла неловкая пауза.
— Это… вы… о Мэдисоне? — наконец спросил Турецкий.
Черт возьми, надо же было как-то разобраться в иерархии этих гениев!
— Что вы, Мэдисон — всемирно признанная величина, — с едва уловимой иронией сказал Плотников.
— Вы много с ним общались за время его визита в Москву?
— Я видел его только однажды, здесь, в институте. Был вечер, на котором он выступал, а потом небольшое застолье… — Плотников разглядывал свои ногти. — Мы оба довольно занятые люди… Впрочем, он проводил потом кастинг для своей картины. Этого захватывающего мероприятия я, правда, не видел, но вот мои студенты наобщались с ним от души. Поговорите с ними.
— Непременно. Сколько человек он отобрал из ваших студентов? Назовите фамилии, пожалуйста.
Плотников в ответ только засмеялся.
— Что, ни одного?!
— Вот именно.
— А зачем же тогда кастинг?
— Когда найдете его, обязательно спросите. А когда он ответит, дайте знать, что именно. Мне и самому чрезвычайно интересно.
Турецкий пожал режиссеру руку и вышел в коридор. Хлопнул себя по лбу и вернулся.
— Что-нибудь еще? — удивился Плотников, глядя на неловко застывшего в дверях следователя: из солидного чиновника тот вдруг превратился в… В кого же?
— Жена меня убьет, — сознался Александр Борисович. — Автограф, если можно…
— С удовольствием, — серьезно сказал Плотников, задумался на мгновение, снял с полки ди-ви-ди с фильмом «Камнепад» и подписал.
От Плотникова Турецкий отправился прямиком на кафедру киноведения. Там было заперто. Рядом, правда, помещался деканат сценарно-киноведческого факультета. Дородная секретарша Зоя Федоровна сообщила, что по интересующему Турецкого вопросу нет нужды теребить заслуженных деятелей культуры. Есть студенты, которых вполне можно напрячь.
— А они это самое… — засомневался Турецкий, — в смысле, копенгаген?
— Еще как, — уверенно ответила секретарша. — Рекомендую — вот!
Она кивнула в сторону. Тут только Турецкий заметил двух студиозусов, сидевших прямо на полу у огромного шкафа с журналами и о чем-то тихо споривших.
