— Не работай под дурачка, — назидательно изрек он, снова зависнув на дверном косяке.
И тогда я дал себе волю. Подошел к Ефиму и нос к носу, словно старослужащий салажонку, рявкнул:
— За мной ваши не ходят?!
Он снял руки с косяка.
— Ты заметил?
Усевшись за журнальный столик, неловко согнувшись, он разминал и перемешивал котлеты с помидорами, создавая в тарелке розоватое месиво.
— Они ждали в буфете, здесь. Ночью открывали «Форд». Утром смотрели в бинокль, как я прогуливался вдоль моря, с балкона второго этажа… Ветром с одного унесло кепку… Один высокий с белесыми бакенбардами, второй ернический и корявый, с такими же. Прохаживался с финскими санями, загрузив в них бутылки, и делал вид, что знаком со всем побережьем.
— Не думаю, чтобы это были наши.
— Другим рановато объявляться. Вчера я никого не притащил за собой. Я уже сказал тебе русским языком: они ждали здесь. Заранее знали, что меня поселят в этом пансионате, здесь, в Лохусалу! Кто мог предупредить их об этом, кроме тебя?
Ефим пожал плечами.
— Проверю… В Москве, конечно, знают, что ты со мной. Но знают те, кто не имеет отношения к приехавшей в Таллинн бригаде. Я считаюсь советником главы представительства «Балтпродинвеста». Я присутствую на обсуждениях заинтересованных лиц, в курсе общих действий специальной группы, но — и только. И хотя к… к специальным мерам обеспечения безопасности действующей агентуры отношения не имею, все же проверю. Повторяю. Не думаю, что это наши. Хотя они и знают о тебе. И про то, что ты здесь.
— Предупреди тогда и наших и не наших сразу. Следующий раз придется изыскивать средства на финансирование прощания с останками героев… И не разводи философию о профессионализме, о смене методов и прочем. Ты знал, Ефим, о хвосте? Да или нет?!
— Еще будут жалобы? Стоять смирно!
Он захохотал, допил кьянти. Я прикончил свое. Отнес тарелку с нетронутыми картофельными котлетами в ванную и соскреб их вилкой в унитаз.
Ефим протянул мне, словно официанту, свою опустошенную тарелку и, когда я уже взял её, бросил туда комок бумажной салфетки.
Кожаное пальто оказалось ему до пят и коротким в рукавах. Картуз «а-ля Жириновский» налез до бровей в стиле крутого пижонства.
— Связь прежняя, — сказал Ефим, запрокинув голову, чтобы видеть меня из-под козырька. — Через Велле. При крайних обстоятельствах приезжай в представительство «Балтпродинвеста», как писатель ты можешь привлекаться для нужд общественных связей… У нас пять дней. Работай спокойно, но и не теряй времени.
Заносчивость и начальственный гонор в очередной раз прикрывали шлайновскую растерянность. Она уже становилась постоянной вводной. Моего оператора не считали нужным ставить в известность о наружном наблюдении за мной, его агентом. Пророчество Марины сбывалось.
Ефим шмыгнул в ванную и выключил воду. Пополоскал воздух у дверей волосатой ручищей и ушел, не оглядываясь.
Вернув в буфет тарелки, я купил у Вэлли бутылку бренди и спросил, где у них котельная.
— Там вы не найдете нескромных девушек, — сказала она, хихикая.
В перенатопленном подвале квадратное туловище с животом, распиравшим оранжевый комбинезон, переминалось в растоптанных ботинках без шнурков. Переплетение обернутых фольгой труб отрезало от туловища голову и руки. Я достал из кармана бутылку бренди, и человек незамедлительно предстал в полном комплекте. Круглую голову покрывала кепка козырьком назад, лапищи имели продолжением гаечные ключи.
— Друг, — сказал я. — Нужны литр-два касторового масла и алюминиевый лист полметра на полметра. За мной не заржавеет.
— Будет, — сказал слесарь. — За мной тоже не ржавеет.
Я верно перевел напрямую с русского. Глагол ему понравился. Бутылка перешла в нужные руки.
«Форд» не открывали. Обломок спички остался на порожке не потревоженным.
Я вытащил комканный авиабилет из кармана, присел под багажником машины и, приложив бумажку к выхлопной трубе, отпечатал гарью её диаметр.
На Пярнуском шоссе — на всем пути до Таллинна — и потом, когда я, свернув в центр, колесил по улочкам, запоминая, какие из них с односторонним, а какие с двусторонним движением, и проезжал, что называется, на ощупь сквозные дворы, я не заметил за спиной хвоста. Дважды я разгонялся рывком в сторону Пирита. Никого. Это не вязалось со вчерашней опекой.
В шинной мастерской я обменял стандартную резину «Форда» на куперовскую с шипами. Там же купил плотные чехлы на сидения. Пластиковый пакет с чехлами бросил в багажник. В пивной на Ратушной площади поужинал запеченной свиной ногой.
И — опять никого.
Коллеги Ефима Шлайна сняли эскорт? Или дипломанты ленинградской школы наружного наблюдения седьмого управления ФСБ переигрывали меня?
Возвращаясь в Лохусалу, я остановился на том же месте, где накануне. Проблесковый маяк будто затянули марлей. Ветер тянул с берега в море, и клочковатый туман уползал по низине туда же.
Припарковавшись на стоянке пансионата, я приклеил разжеванную резинку под ручкой двери «Форда».
В номере, когда я потянулся к выключателю, ствол пистолета уперся мне под лопатку. Знакомый голос сказал:
— Конец заботам, доблестный Шемякин.
Рауль Бургер промышлял морскими перевозками и, хотел он того или нет, люди, которые зарабатывали переброской наркотиков и нелегального прочего через границы, не могли не роится вокруг ангара с «Икс-пять». Такие люди обводят вокруг пальца любую береговую стражу и на любом море. Если не все время, то в нужный час и в нужном месте — непременно.
И так останется, ибо тяга к зелью органична для человека, она в крови, наследственна. Наркотики неотъемлемы от генетики всего сущего, от амебы до человека. «Уплывать» обречены все: «бычки» и «телочки» в дискотеках — с экстази, интеллектуалы — с кокаином, отпетые — на игле. Подавляют инстинкт не сверхволевые личности, а те, у кого он слабее, только и всего.
Иллюзии неотделимы от реальности, потому что они существуют. Стало быть, иллюзии тоже реальность. Потребность диктует нам то, что мы должны делать, а протрезвевший разум только мешает, подсовывая искусственные доводы отвертеться от этого диктата. Хозяин человека — инстинкт. Забыт сухой закон в Америке. Голландцы отменили запрет на наркотики. Откажутся от предрассудков рано или поздно повсюду. Наркотики — неотъемлемая часть цивилизации…
Так говорил не Заратустра. Так говорила Марина.
Подсвечник, который приставлялся к моей спине, стоял на полу. В нем горела свеча, положенная горничной рядом с платяной щеткой в шкафу — на случай аварии в электросети. Стильность обстановки дополняли ломтики копченой курицы на хрустальной тарелке, бренди, слитый в антикварный штофчик, и две «походные», обрамленные серебром рюмки, которые Марина предусмотрительно прихватила из дома. Скатерть она соорудила из своей шали.
Ботинки и туфли мы оставили по-бангкокски за стеклянной дверью в прихожей. Шерстяная мини-юбка облегала бедра так, словно её вообще не было, что не мешало Марине выглядеть недотрогой и скромницей.
— И это длится и повторяется. Какая-то бесконечность. Они вкрадчиво являются с товаром, платят вперед, вежливо договариваются с Раулем, что это в последний раз, а потом возвращаются, и возвращаются с одним и тем же, сказала она и затяжным глотком прикончила бренди в своей рюмке. — И сегодня всю ночь до рассвета — опять раскладывание мешочков между двойными стенками «Икс-пять», пока Рауль пьет с их главным в конторе за стеклянной перегородкой. Тщательно так раскладывают… Эти хрусткие пластиковые мешочки напоминают трупики каких-то морских существ… Дурная бесконечность… За твое появление в этих европейских краях!
Она кивнула на штофчик.
— Умеешь наливать с мениском? Я умею. Меня Рауль научил… Тоже дурная бесконечность… Это питье с тобой!
— Со мной иначе, — сказал я, разливая по полной. — Со мной бесконечность обретает новое измерение.
Кажется, прозвучало интеллигентно и в тон. Набравшись духу, я добавил:
— Бесконечность моих возвращений обретает целостность. Сегодняшняя встреча выглядит более захватывающей, чем последняя, пятилетней давности. Теперь у нас есть дочь.
— Пустые разговоры, доблестный Шемякин!
— Однако, звучит возбуждающе, разве нет? — спросил я.
— Ничуть, — сказала она. — Но поскольку я опрометчиво оказалась здесь, лишена супружеского ложа не по своей вине, а кровать одна, наверное, придется обойтись с тобой по-товарищески… как принято у мужчин и женщин, которые… которые считаются коллегами.
— Тогда кто в душ первым? — спросил я.
— Наверное, я. У меня было больше грязной работы сегодня. И потом, ты по сорок минут мокнешь… Я — первая, месье…
