Миновав небольшую рощицу, мы неожиданно вышли на обрывистый берег. Возле наших ног плескалась и пенилась разлившаяся после дождей река. У меня вдруг возникло предчувствие беды, и я не ошибся. На изгибе тропинки, петлявшей вдоль берега, мы увидели австрийского жандарма в форме, который быстро шел нам навстречу. Он уже заметил нас и махал рукой, подзывая к себе.
Признаюсь, у нас обоих мелькнула одинаковая мысль: нас двое, жандарм один. Если его убрать, мы сумеем переправиться через Инн даже вплавь, несмотря на разлив. А на том берегу прямо перед нами, как утверждал Карой, находился заветный Поккинг. Однако дело ограничилось только мыслями, так как ни один из нас не взял бы на душу грех утопить в реке ни в чем не повинного человека, даже если он жандарм. А тот, ни о чем, конечно, не подозревая, даже с некоторым сочувствием к задержанным препроводил нас прямехонько в кутузку при жандармском участке.
Полагаю, полезно объяснить, почему в Шердинге, находившемся в американской зоне оккупации, я сразу же не попытался сказать о себе правду, не потребовал связать меня с американским командованием, не раскрыл свое инкогнито. Возможно, меня удержал печальный опыт, полученный в Граце. Но все-таки я это сделал чуть позже, уже сидя в кутузке. Я был уверен, что австрийские жандармы-пограничники не посмеют мне отказать в свидании с американскими военными властями, и, кроме того, надеялся, что практичные американцы окажутся менее твердолобыми, чем их британские коллеги.
На первом же допросе я потребовал у жандармского офицера, чтобы меня передали в руки американской контрразведки. Офицер спросил, на каком основании я этого требую.
— На том, что я депутат венгерского парламента и участвовал в движении Сопротивления! — ответил я.
По сей день мне стыдно за мою тогдашнюю наивность.
Переводчицей оказалась женщина из венгерских швабов, выселенных из страны на запад, которая с первой же минуты отнеслась к нам враждебно.
— Что это такое — движение Сопротивления? Я не могу перевести того, чего не понимаю! — прошипела она.
— Партизан, понимаешь теперь? — отрезал я, употребив слово, ставшее международным.
— Партизан? Значит, вы убийца! — вскричала швабка и с ненавистью завопила: — Убийца, он убийца!
Мой спутник дергал меня сзади за пиджак, шепча в ухо:
— Ради бога, ни слова больше!
Я понял, что он был прав. После этого инцидента я уже не называл своего настоящего имени и был рад, что жандармский офицер отправил меня в камеру как Михая Беде. Что же касается моего требования передать меня представителю американской секретной службы, он обнадеживающе заверил:
— Будьте покойны, с ним вы еще встретитесь.
И действительно, такая встреча состоялась.
Два-три дня спустя меня привели в помещение, охранявшееся американскими солдатами в касках. Я оказался перед американским военным судьей. Судья, молодой человек в очках, с интеллигентным лицом, принадлежал к тому сорту американцев, которых в наши дни называют твердолобыми: с величайшим равнодушием к моей персоне он без всякого допроса отбарабанил по бумажке приговор:
— «За попытку совершить незаконный переход государственной границы — два месяца тюрьмы…»
Переводчика в зале не было, так что о содержании приговора мы узнали уже после окончания всей этой церемонии, когда трудно было что-нибудь изменить.
Вот так получилось, что меня, в то время почитателя буржуазно-демократических идей и свобод по-американски, так называемый «свободный мир» встретил на первых же порах двумя месяцами тюремного заключения.
Отсидев положенный срок, мы с Кароем вышли из тюрьмы и получили направление в Линц с правом поступления на работу. Ночлег нам был обеспечен: как перемещенные лица мы получили место в бывшей казарме. Там мы случайно встретились с земляком Кароя Тота, Кальманом Сабо, который помог устроиться нам обоим. Мы превратились в слесарей при военной мастерской, где ремонтировались американские тягачи.
Но этому предшествовало событие, потрясшее меня и, полагаю, родственников моего друга Михая Беде, по документам которого я жил.
Для того чтобы получить трудовые книжки и продовольственные карточки, нам пришлось зарегистрироваться на бирже труда. Мы просунули в нужное окошечко наши паспорта и, вооружившись терпением, стали ожидать своей очереди. Вдруг кто-то громко выкрикнул мое новое имя, один раз, другой… Делать было нечего, и я подошел к даме, которая меня звала.
— Вы Михай Беде? — спросила она.
— Да, я. — Мне не оставалось ничего другого, как ответить так, тем более, что я уже начал привыкать к своей новой фамилии.
— Прошу вас подождать.
С этими словами она скрылась за дверью, но через секунду дверь снова распахнулась, из нее стремительно выскочил молодой человек моего возраста и без всяких объяснений бросился мне на шею. По щекам у него текли слезы.
— Я Фердинанд, твой двоюродный брат! — повторял он с австрийским акцентом.
Давно я не испытывал такого неудобства, как в эту минуту. Мое смущение усилилось, когда мой новоявленный братец стал просить, чтобы я навестил их семейство, и более того, предложил переехать к ним на жительство, ибо его родители, то есть дядя и тетя Мишки Беде, будут счастливы дать приют племяннику после стольких лет разлуки.
Что касалось меня, то я отнюдь не чувствовал себя счастливым. Во-первых, мне было стыдно за обман, а во-вторых, эта неожиданная встреча могла окончиться для меня большими неприятностями. Хорошо еще, что милый братец Фердинанд ни разу в жизни не видел своего будапештского родственника, и разоблачить мнимого Мишку Беде могли только его почтенные родители.
К счастью для меня, мои «дядюшка и тетушка» проживали в деревушке на восточном берегу Дуная, которая входила в советскую зону. Это дало мне повод уклониться от столь любезного приглашения, а дату встречи с «родственниками» здесь, на этом берегу, я оттягивал под разными предлогами до тех пор, пока не сформировался транспорт из венгров, пожелавших возвратиться на родину.
Мы с Кароем Тотом уже решили к тому времени, что оба вернемся домой. Карою пришла в голову мысль, что найти себе жену можно и на родине. Что касается меня, то я полностью разочаровался как в наших западных союзниках, так и в Ференце Наде с его приближенными, которым было важно спровадить меня за границу, чтобы тем самым обезопасить себя. Что станет со мной в чужих краях, им было абсолютно безразлично. Впрочем, такое же безразличие они проявили ко мне и позднее.
Мне было обидно, что я должен здесь, на чужбине, прислуживать американцам, в то время как люди, руководители страны, которых я считал для себя примером, восседали в бархатных парламентских креслах и пребывали в довольстве. Я решил вернуться на родину, чтобы на примере своей судьбы предостеречь моих соратников и единомышленников, в добросовестности убеждений которых я не сомневался, веря, что все они являются жертвами не только трагического заблуждения, но и преднамеренного обмана. О последнем я уже начал догадываться.
Эшелон репатриантов, в котором я ехал, был битком набит венгерскими солдатами, допризывниками и угнанными на запад гражданскими лицами. Двигался наш поезд медленно, но все же добрался до цели. У границы Венгрии к американским солдатам, сопровождавшим эшелон, присоединились венгерские полицейские, наблюдавшие, чтобы люди не разбегались на промежуточных станциях. Эшелон следовал в сортировочный лагерь в Надьканижу, где предстояла проверка с целью выявления среди репатриантов военных преступников и врагов народа.
Мне отнюдь не улыбалась такая перспектива. Поэтому во время стоянки в городе Сомбатхей я незаметно покинул эшелон.
Учитывая, что за минувшие месяцы полиция уже могла обнаружить мое убежище в Заласабаре, а также не желая, чтобы и Карой Тот, мой верный попутчик, знал о месте моего пребывания, я направился в Залавар. Мне нравилось это уютное село, похожее на островок, возвышавшийся среди, тростникового моря на берегах реки Залы и озера Кишбалатон. Меня привозил сюда дядюшка Йожеф Сабо еще в мою бытность его гостем. Тут жили его близкие родственники Месароши и Кираи.
Во время своего первого визита к Месарошам я познакомился здесь с сельским учителем Хилартом Лантошем, удивительным человеком. Знаток местного края, всесторонне образованный историк, он был сыном батрака из соседней области Шомодь. Его любовь к детям и природный педагогический талант делали его похожим на героев романов Гардони. Он со страстью отдавался изучению природы, дневал и ночевал в своей маленькой сельской школе, воспитывая из деревенских малышей подлинных патриотов своего края. Он неустанно прививал им любовь к земле, учению и труду. Кроме того, Лантош был настоящим историографом, хранителем и исследователем памятников прошлого в своем селе, впоследствии он оказал неоценимую помощь археологам, проводившим раскопки в том районе.
